Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Писатель Дон Аминадо (Аминад Петрович Шполянский) назовет портрет «Широкая масленица» (первые слова арии Еремки из «Вражьей силы»), считая, что эта праздничная ярмарка да и сам артист — символы дореволюционной Москвы. В ностальгическом описании «грешной, сдобной, утробной» Москвы у Дон Аминадо — метет метелица, несутся санки, заливается гармонь… «И над всем этим кружением, верчением и мельканием, над качелями и каруселями, ларями, шатрами, прилавками и палатками… над Москвой, над веселой гульбой… в разрыве, в просвете синего неба церковной синевы, — в меховой высокой шапке, в бобровой шубе, огромный, стройный, ладный, живой, во весь рост стоял в молодой своей славе российский кумир, языческий бог — Федор Иваныч Шаляпин…»
Право же, трудно представить себе истинные обстоятельства, в которых создавался портрет: голодный, холодный Петроград, художник, прикованный к инвалидному креслу. В сундуке архивного отдела Музея имени М. И. Глинки хранится та, «историческая» шуба, запечатленная на портрете.
«— Шуба-то хорошая, да, возможно, краденая…
— Как краденая? Шутите, Федор Иванович, — удивлялся Б. М. Кустодиев.
— Да так, говорю, недели три назад получил ее за концерт от какого-то государственного учреждения. А вы ведь знаете лозунг — „грабь награбленное“…
— Вот мы ее, Федор Иванович, и закрепим на полотне. Ведь как оригинально: и актер, и певец, а шубу свистнул», — вспоминал Шаляпин свой разговор с художником в книге «Маска и душа».
Осенью 1920 года в Петроград приехал английский писатель Герберт Уэллс. Вместе с сыном Джипом он остановился у Горького. Англичанина поразило, что даже всемирно известный писатель имеет один-единственный костюм — тот, который на нем. У Горького Уэллс познакомился с Шаляпиным, вместе с Алексеем Максимовичем смотрел спектакли с участием артиста.
«Как это поразительно, — удивлялся Уэллс, — русское драматическое и оперное искусство прошло невредимо сквозь все бури и потрясения и живо по сей день… Мы слышали величайшего певца и актера в „Севильском цирюльнике“ и в „Хованщине“, музыканты великолепного оркестра были одеты весьма пестро, но дирижер по-прежнему являлся во фраке и белом галстуке… Я слышал Шаляпина в Лондоне, но не имел тогда случая с ним познакомиться. Теперь же, в Петрограде, наше знакомство состоялось и мы отобедали в кругу его милого семейства. У него две маленькие дочки, обе недурно разговаривают на несколько манерном, безупречно правильном английском языке, а младшая превосходно танцует… В сегодняшней России Шаляпин воистину представляется чудом из чудес. Это подлинный талант, дерзкий и ослепительный. В жизни он пленяет тем же воодушевлением и неиссякаемым юмором…»
Свои впечатления Уэллс включил в книгу «Россия во мгле», они субъективны и поверхностны. Многое от гостя преднамеренно скрывали. У Горького только что был обыск. В Москве, куда Алексей Максимович поехал отстаивать свои права, однако, гарантий, что в будущем ничего подобного не повторится, он не получил. И немудрено…
…Перед высылкой из России в сентябре 1922 года князь Сергей Евгеньевич Трубецкой прощался с Северной столицей:
«Какая разница с Москвой! И тут и там на всё легла печать большевизма, но легла она не одинаково. Старая московская жизнь была убита, но Москва все же интенсивно жила какой-то новой и злобной жизнью, но все же это был живой город. Петербург же производил впечатление какого-то полумертвого царства. Старая жизнь была здесь убита, а новая еще не полностью завладела им. Петербург был как бы огромной, стильной барской усадьбой, из которой ушли старые хозяева и которую еще не освоили новые и чуждые ее духу пришельцы. По сравнению с Москвой Петербург казался полупустым. Народа было мало, на улицах между камней пробивалась трава, и запущенность придавала дворцам и памятникам какую-то особую, щемящую красоту…»
С апреля 1917 года в газете «Новая жизнь» Горький публикует цикл статей под рубрикой «Несвоевременные мысли». Февральскую революцию писатель, как известно, приветствует, но события, развернувшиеся после октября 1917 года, вызывают у него ужас и возмущение. Он протестует против разгона Учредительного собрания и расстрела рабочих, которые поддерживали его своей манифестацией. «„Правда“ лжет, — пишет Горький. — Именно этих рабочих и расстреливали, и сколько бы ни лгала „Правда“, она не скроет позорного факта… Итак, 5 января расстреливали рабочих Петрограда, безоружных. Расстреливали без предупреждения о том, что будут стрелять, расстреливали из засад, сквозь щели заборов, трусливо, как настоящие убийцы».
Горький обвиняет большевиков в звериной жестокости, «дикой грубости», исторической поспешности и нетерпимости к своим идейным и политическим противникам. Горького и Шаляпина, как и В. Г. Короленко, В. В. Вересаева, И. А. Бунина, А. И. Куприна и многих других видных деятелей культуры, потрясали жестокость репрессий, бессмысленные казни, массовое истребление невинных людей. Из Полтавы В. Г. Короленко писал: кровавая, беспощадная борьба классов озлобляет народ, «взаимное исступление доходит до изуверства».
Власть недовольна Горьким: Буревестник революции вышел из подчинения! «Правда» 10 декабря 1917 года помещает статью В. Полянского под многозначительным заголовком «В путах старого мира»; там же, в номере от 31 декабря, скорый на политические ярлыки услужливый Демьян Бедный откликается стихотворением «Горькая правда (посвящается всем отшатнувшимся от народа писателям, М. Горькому и В. Короленко особливо)».
Положение Горького осложнялось враждебным отношением к нему председателя Петроградского совета Г. Е. Зиновьева. Он, как писала в своих воспоминаниях Н. Н. Берберова,
«…старался вредить Горькому где мог и как мог. Арестованным, за которых хлопотал Горький, нередко грозила худшая участь, чем если бы он за них не хлопотал… Ища защиты у Ленина, Горький то и дело звонил ему по телефону, писал письма и лично ездил в Москву. Нельзя отрицать, что Ленин старался прийти ему на помощь, но до того, чтобы по-настоящему обуздать Зиновьева, не доходил никогда, потому что, конечно, ценил Горького как писателя, а Зиновьева — как испытанного большевика, который был ему нужнее».
Шаляпин называл Зиновьева «самовластным феодалом». Однажды, находясь у него на приеме, Федор Иванович наблюдал, как лихо решал «феодал» судьбы своих бесправных «вассалов», распоряжаясь по телефону:
— С ними церемониться не надо. Принять самые суровые меры… Эта сволочь не стоит даже хорошей пули…
И Горький, и Шаляпин готовы были принять революцию. Но как принять зверскую расправу матросов с членами Временного правительства А. И. Шингаревым и Ф. Ф. Кокошкиным, свирепый «красный террор»?.. Тяжело пережил Шаляпин нелепую гибель близких друзей — баронов Стюарт. Братья Владимир и Николай Стюарты познакомились с ним в пору его выступлений в Панаевском театре еще в 1894 году. Веселые и отзывчивые молодые люди помогли провинциалу-певцу стать известным, ввели его в дом Тертия Филиппова, открывшего Шаляпину путь на императорскую сцену. Бескорыстные, восторженные поклонники искусства (один из братьев был товарищем председателя Музыкально-художественного общества имени М. И. Глинки), они никоим образом не выступали против новой власти. Но у них был наследственный баронский титул. Этого оказалось достаточно для ареста. Шаляпин отправился хлопотать в ЧК, на Гороховую улицу: прошел слух, что в Москве только что приняли решение не применять к «политическим элементам» смертную казнь. Но в Петрограде не стали утруждать себя ожиданием официального декрета и ради упрощения дела спешно, в одну ночь, расстреляли всех арестованных.
