Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из такой России уезжали пассажиры «философского парохода» в августе 1922 года, такую страну покидал Шаляпин двумя месяцами раньше…
Первую стоянку «Oberbürgermeister Hakken» делал в Ревеле. На пристани родителей встречала приехавшая из Финляндии Марина, окрепшая после санаторного лечения. Как прежде, Шаляпины отправились отдыхать на немецкий курорт Бад-Хомбург. «Любимым моим занятием, — вспоминал артист, — было играть с моей маленькой дочуркой Дасей. В присутствии этой маленькой хохотушки я забывал все на свете». Дасе в ту пору чуть больше года.
На политические темы Федор Иванович высказывается осторожно. Берлинская газета «Накануне» 15 сентября печатает «Разговор с Шаляпиным»:
«Разговор был политический: о приятии или неприятии советской власти… Я — русский, — заявил Шаляпин. — Я люблю Россию. Я люблю искусство и Россию — и больше ничего. Я живу в искусстве и в России, — это воздух, которым я дышу… Я люблю Россию не так, как вы, — вы любите Россию так-то и потому-то, у вас какие-то формулы и какие-то рассуждения есть на этот счет, а я — без формул и рассуждений. Я сердцем люблю Россию. Просто. „Вообще“. Понимаете?.. Приемлю ли я советскую власть? Я, видите ли, самого-то этого слова — „приемлю“ — не понимаю. Что значит: „приемлю“? Как можно не „приять“ Россию?.. Но если уж вы на этом слове — „приемлю“ — настаиваете, то да, конечно, я приемлю советскую власть. Как же иначе? Как можно не приять? Ведь ежели не приять, так, значит, из России бежать надо, а я из России бежать не могу…»
Был ли он искренен? Сегодня трудно ответить на этот вопрос. Вряд ли Шаляпин, как и многие русские изгнанники, мог отчетливо представить будущее своей родины. Иногда казалось — «все образуется» и со временем вернется на свои привычные места. «О том, что я оставил позади себя, не хотелось думать. Малейшее напоминание о пережитом вызывало мучительное чувство. Я, конечно, дал себе слово держаться за границей вдали от всякой политики, заниматься своим делом…» — признавался артист в «Маске и душе».
Но ведь первая семья оставалась в Москве, и Шаляпин тревожился за судьбу детей. Это и объясняет явно «просоветские» высказывания в письмах, адресованных в Москву. Артист не уверен, что его письма не проходят перлюстрацию. Отсюда выспренние лозунговые заклинания: «Помните, дети: Новой России нужны сильные и здоровые честные работники во всех отраслях!!! На вас будет лежать ответственность за будущее нашей Родины». Эти строчки предваряют обещание Шаляпина определить сыновей в высшие школы Италии и Америки. Без сомнения, главным желанием отца было увезти всех детей за границу, не оставлять их в Советской России заложниками.
Начало 1920-х годов — небывалый взлет интереса американцев к русскому искусству. В 1923 году в Соединенных Штатах гастролирует МХАТ. «Такого успеха у нас не было еще ни разу ни в Москве, ни в других городах… Здесь говорят, что это не успех, а откровение», — пишет К. С. Станиславский в Москву. Очереди за билетами огромны. На спектакль «На дне» приходит Шаляпин. Он рад встрече со старыми друзьями. В свою очередь, Константин Сергеевич слушает певца в «Мефистофеле» на сцене Метрополитен-оперы. Партию Фауста исполняет Беньямино Джильи — один из лучших теноров Италии. Он признается: когда его партнер Шаляпин, он сам оказывается «несколько в тени — ничего более совершенного достичь, вероятно, уже нельзя».
Мхатовцы приглашены Шаляпиным на дневной концерт, им предоставлены две ложи. Нарядная публика встречает артиста громом аплодисментов. Со сцены Метрополитен-оперы звучат «Песня о блохе», «Эй, ухнем!», «Прощай, радость». После концерта Федор Иванович приглашает москвичей в ресторан.
Сергей Васильевич Рахманинов принимает «художественников» на даче в Локуст-Пойнте (штат Нью-Джерси). Приехали Шаляпин, Москвин, Книппер и Лужские.
«После обеда все артисты, вдохновленные Сергеем Васильевичем, его заразительным смехом, дали целое представление, — вспоминала Е. К. Сомова, жена секретаря Рахманинова. — Одна за другой шли блестящие, мастерски исполняемые сценки. Когда уже во втором часу ночи мы стали собираться домой, Шаляпин возмущенно остановил нас:
— Куда это вы? Я только что стал расходиться! Подождите, мы с Сережей сейчас вам покажем!
Сергей Васильевич сел за рояль, а Федор Иванович стал петь: пел много — пел песни крестьянские, песни мастеровых, цыганские и под конец, по просьбе Сергея Васильевича, спел „Очи черные“. Разошлись мы на рассвете, а утром, когда гости еще спали, я вышла в сад и, к своему удивлению, увидала гуляющего по саду Сергея Васильевича. Несмотря на бессонную ночь, лицо у него было свежее, совсем молодое.
— Как Федя меня вчера утешил! — сказал он мне. — Заметили ли вы, как изумительно он произнес: „Вы сгубили меня, очи черные“? Мне теперь хватит этого воспоминания по крайней мере на двадцать лет».
В Бостоне Станиславскому предлагают опубликовать книгу «Моя жизнь в искусстве». «Книга вышла в чудесном издании. Стыдно даже. Содержание не по книге. Не думал я, что она выйдет такой парадной», — удивлялся Константин Сергеевич.
Предложение издать мемуары получает в Америке и Шаляпин. Однако артисту ставится условие: «Страницы из моей жизни» должны быть продолжены. Книга, написанная в соавторстве с Горьким, заканчивалась событиями Первой мировой войны. Перед Федором Ивановичем встала нелегкая задача: надо объяснять причину отъезда, отношение к революции… Да и когда писать — он в постоянных разъездах! На помощь Шаляпину пришла юная почитательница Катарина Райт: ее восхищение Шаляпиным было столь велико, что она за полгода выучила русский язык. Мисс Райт и стала редактором шаляпинских мемуаров в англоязычном варианте (перевод Г. М. Бак, книга вышла в Нью-Йорке в 1926 году).
«Страницы из моей жизни» были разбиты на главы. В содружестве с Катариной написаны два новых раздела, охватывающие период с 1915 по 1923 год. Они интересны тем, что восстанавливают контекст биографии Шаляпина, порой решительно опровергая «версии», сочиняемые артистом в письмах на родину. В описании революционных событий Федор Иванович весьма осторожен. «Могу ли я критически относиться к жизни, какой я видел ее в годы революции? Конечно, нет. Не мое это дело — судить о том, кто был прав, а кто не прав… Настал день, когда я почувствовал, что мне абсолютно необходимо уехать из России, чтобы узнать, помнят ли еще меня… Я обратился к советским комиссарам, которые проявили любезность и разрешили мне уехать».
Свое кредо, однако, он высказывал со всей прямотой, не боясь показаться аполитичным: «Спрашивать меня о политике — это все равно что выяснять у эскимоса, что он думает о сонате Бетховена. Я воспеваю искусство и красоту каждой нации, отдавая этому все свои силы. Это и есть моя политика».
Новые главы «Страниц…» интересны описанием американских впечатлений. Оно разительно не похоже на воспоминания о первой поездке в Америку в 1907 году, в которых прослушивались интонации горьковского «Города Желтого Дьявола». На смену гневным филиппикам о невоспитанности, необразованности американцев приходят новые интонации, желание осмыслить молодую цивилизацию:
