и тетрадки двадцать раз просить надо. Ругаются-ругаются, потом дадут. Только все равно этого не хватает, учителя сердятся. Учиться стал плохо и как-то ослаб.

И на Новый год – одна работа. Родители ели очень вкусно, а мне дали только один мандарин. И на том спасибо. Второго января у меня подгорел рис. Отец мне влепил такую оплеуху, что у меня искры из глаз посыпались. И даже сейчас голова иногда ужасно болеть начинает.

Вот уже десять проклятых лет прошло с тех пор, как этот чертов отец забрал меня от бабушки с дедушкой и привез в эту холоднющую Маньчжурию. Мне тогда шесть лет было. Отчего я таким несчастным родился? Каждый день меня колотят, словно скотину. А что я им плохого сделал? А мать только и делает, что придирается.

Но ничего, через месяц закончу шестой класс и уйду из этого проклятого дома. Поеду в Осака, поступлю на фирму, стану учиться „на отлично“ в вечерней школе.

И ты, Катико, тоже будь здорова. Передавай привет бабушке с дедушкой. До свидания».

Катико сидела смирно, пока он читал это письмо, которое ему удалось вырвать из ее рук.

– Да они из мальчика домработницу сделали! Неужели они так над мальчишкой измываются?

– Даже взрослый такого не выдержит.

– Да, даже взрослый, – повторил он за ней, вложив в эти слова все свое сочувствие. – А тебе в Маньчжурии так же доставалось?

– Еще хуже.

Теперь он впервые по-настоящему понял, почему Катико сбежала из Маньчжурии в Японию, когда ей было всего тринадцать лет. А до этого просто удивлялся ее смелости.

– И что ты теперь собираешься делать с ним?

– Отдам в школу. Отдам в школу, чего бы это мне ни стоило.

– Тогда следует сейчас же послать ему денег на билет.

– Не годится. Его тут же снимут с поезда. А если не снимут, так на корабле уже точно поймают. Отец хочет продать его этой весной, когда кончится учебный год. Мне мачеха каждый день тоже говорила: продам тебя, обязательно продам. Когда его продадут, тогда выкуплю его.

– Как же ты узнаешь, где он? Продадут его – и все, пропал в этой Маньчжурии.

– А больше ничего не придумаешь. Если его по дороге схватят и вернут домой, они же убьют его.

Катико опустила голову.

Катико ухаживала за этим мужчиной уже год. Он был болен. Уже целый год она была с ним, заботилась. Он начинал ощущать, что не может расстаться с ней. Люди же говорили, что он, человек женатый, разрушит ей жизнь. Мол, уж слишком сильно он ее любит. Но он решил – пусть будет как будет. И вот теперь это письмо. Оно заставило его похолодеть. Как он смеет предлагать ей несчастное будущее, ей, которая сбежала от жизни еще более ужасной, чем та, о которой говорил ее брат? И здесь никакая любовь не была оправданием. Он поднялся над своей болью и принял решение. Он отправится в Маньчжурию. Он вырвет ее брата из рук мачехи. Потом устроит его учиться.

Он ощутил себя счастливым. Если он станет помогать мальчику, будет возможность время от времени видеть Катико. А сделать мальчика счастливым – в его силах. А сделать счастливым хоть одного человека – значит сделать счастливым себя.

[1926]

Ладони, сведенные воедино

1

Рокот волн нарастал. Он поднял штору. В море блистали огоньки рыбацких судов. Они казались дальше, чем когда он смотрел в окно в последний раз. На море опускался туман.

Он обвел взглядом спальню, и у него похолодело внутри. Перед ним простиралась только белоснежная простыня. Под ней покоилось тело жены, вжатое в мягкий матрас – поверхность постели была ровной, и только в изголовье вырастало ее лицо. Она спала. Он пристально посмотрел на нее, потом тихо заплакал.

Под светом луны простыня казалась упавшим с неба листом бумаги. Потом вдруг от окна стал исходить какой-то ужас. Он опустил штору и подошел к постели. Положил локти на нарядную подушку и какое-то время наблюдал за женой. Потом ладони его соскользнули к коленям. Вжался головой в круглую железную ножку кровати, лоб заломило от холода. Сложил ладони в молитвенном жесте.

– Перестань, мне так не нравится. Я еще жива!

– Не спишь?

– И не думала. Так, мечтала.

В ту секунду, когда она посмотрела на него, грудь ее выгнулась луком, а белоснежная простыня взгорбилась теплом. Он слегка коснулся простыни: «Море туманится».

– А корабли еще в море?

– Да.

– Но ведь опустился туман?

– Он не такой густой. Спокойной ночи.

Он положил руку на простыню и поцеловал ее в лоб.

– Перестань. Когда мы рядом стоим – это одно, а так – будто покойницу целуешь.

2

Складывать ладони в молитвенном жесте он привык с детства.

Он рос вдвоем с дедом в городке, окруженном горами – родители умерли рано. Дед был слепым. Он часто подводил малолетнего внука к буддийскому алтарю. Он брал в свои руки крошечные ладошки внука и сводил их вместе. Внук удивлялся, какие у деда холодные руки.

Внук рос упрямым. Говорил дерзости. Дед плакал и звал монаха из горного храма. В его присутствии внук всегда успокаивался. Когда монах усаживался с закрытыми глазами перед внуком, его руки были плотно сведены в торжественном молитвенном жесте. Когда внук видел эти ладони, холодок бежал по его коже. И когда монах уходил, внук точно так же тихонечко усаживался перед дедом. Дед не видел его – его глазницы зияли пустотой, но он знал, что сердце мальчика очистилось.

Вот так мальчик и уверовал во всемогущество сведенных воедино ладоней. Он был сиротой, и многие ему помогали. Сам же он многим сотворил зло. Были две вещи, которым он так и не выучился. Он не умел благодарить и просить прощения – оттого, что не научился смотреть в глаза. Живя по людям, он не мог дождаться минуты, когда заберется в постель. Перед сном он привык складывать ладони вместе. Он верил, что так он сумеет выразить то, что не умел сказать словами.

3

В тени павловнии зацвели огоньки граната.

Потом голуби вернулись с сосен на крышу над его кабинетом.

Потом задрожали лучи луны, возвещая конец сезона дождей.

Днем и вечером он упорно сидел у окна. Ладони его были сложены вместе. Жена оставила ему короткую записку, в которой сообщала, что она ушла к своему прежнему возлюбленному. Он молился о ее возвращении.

Слух его обострился. Теперь он слышал, как за десяток кварталов звучит свисток,