глубокий, что наши инстинкты уже никак не могут ни управляться, ни сдерживаться. Поэтому как умеренность (temperantia) успокаивает инстинкты и заставляет их подчиниться правильно организованному разуму (rectae rationi), сохраняя здравые суждения ума, так и враждебная ей невоздержанность воспламеняет, смущает, возбуждает все наше душевное состояние, и все наши огорчения, страхи и другие волнения происходят от нее.

25, 55. Оратору же вовсе не подобает испытывать чувство гнева, делать же вид, будто ты разгневан, вполне допустимо. Неужели тебе кажется, что мы действительно разгневаны, когда на суде говорим слишком резко и темпераментно? Неужели мы действительно возмущены, когда, уже по прошествии всех событий, пишем наши речи?

Кто заметил? Задержать!

Неужто ты думаешь, что Эзоп 7 играл когда-нибудь, действительно испытывая гнев, или Акций 8 в гневе писал свои трагедии? Все это прекрасно можно изобразить, а оратор даже может сделать это лучше любого актера, если он только оратор, но изображается это спокойно, без подлинного волнения.

V 13, 27 – 39. Так с чего же мы можем начать вернее всего, если не с природы, нашей общей матери? Все, что она породила, не только живые существа, но и растения, опирающиеся на свои корни, она пожелала сделать совершенным в своем роде. Поэтому и деревья, и лозы, и то, что растет еще ниже и не может подняться от земли, остаются одни вечнозелеными, другие, обнажаясь зимой, вновь покрываются листвой, согретые весенним теплом, и все они в силу какого-то внутреннего движения и присущих каждому собственных семян растут, приносят цветы, или плоды, или ягоды, и при этом все, что только им присуще, если ничто не мешает, бывает совершенным. Но еще легче увидеть силу самой природы на животных, так как они от природы наделены чувствами. Ведь одних она заставила жить и плавать в воде, других сделала крылатыми, чтобы они свободно летали в небе, третьих сделала ползающими по земле, четвертых – шагающими по ней, одних – живущими в одиночку, других – стаями, одних – дикими, кого-то ручными, а некоторых даже живущими под землей. И каждое из этих живых существ, следуя своему предназначению, так как не может перейти в другой вид, остается под властью закона природы. И так же как животным от природы каждому даны свои особенности и все их сохраняют и не отступают от них, так и человеку дано нечто, что намного превосходит все это, хотя, впрочем, «превосходящим» следует называть то, что можно с чем-то сравнить, а человеческий ум, извлеченный из божественного духа, нельзя сравнить ни с чем, кроме самого бога, если только это допустимо. И если этот ум культивирован, если взор его столь проницателен, что его не могут ослепить никакие заблуждения, он становится совершенным духом, т.е. абсолютным разумом, а это и есть добродетель (virtus). И если всякое блаженство есть отсутствие недостатка в чем бы то ни было, и блаженное есть то, что в своем роде является полным и завершенным, и это есть собственное свойство добродетели, то все, обладающие добродетелью, несомненно, блаженны 9.

О природе богов

I 27, 75 – 77. Я вижу, ты хочешь доказать, что боги обладают неким обликом, лишенным какой-либо конкретности, какой-либо телесности, какой-либо объемности, какой-либо рельефности, чистым, невесомым, прозрачным 1. Значит, мы должны сказать то же, что и о Венере Косской 2, – это не тело, но подобие тела, и этот разлитый и смешанный с белизной пунцовый цвет – не кровь, а некое подобие крови; так и в эпикурейском боге нет ничего вещественного, а только подобие вещественного. Ну а теперь постарайся убедить меня в том, чего даже понять нельзя: покажи мне формы и очертания твоих призрачных богов. И здесь у вас нет недостатка в доводах, с помощью которых вы хотели бы доказать, что боги обладают человеческой формой. Прежде всего вы утверждаете, что так уж устроен наш разум, что человек не может мыслить божество ни в какой иной форме, кроме человеческой, уже заложенной в его сознании; далее, так как божественная природа является превосходной во всех отношениях, она должна обладать и прекраснейшей формой, а нет более прекрасной формы, чем человеческая; третий ваш аргумент состоит в том, что никакая иная форма не может быть средоточием духа (mentis). Рассмотрим по порядку каждый из этих аргументов. Мне кажется, что вы несколько самонадеянно беретесь за утверждение, абсолютно недоказуемое. Вообще, кто был когда-нибудь настолько слеп, чтобы, созерцая мир, не видеть, что этот человеческий облик или сознательно был перенесен мудрецами на богов, чтобы легче было отвратить невежественных людей от порочной жизни и побудить их почитать богов, или же по суеверию, чтобы иметь изображения, поклоняясь которым люди бы верили, что они обращаются к самим богам. А в дальнейшем в этом сыграли еще большую роль поэты, художники, скульпторы. Ведь им нелегко было изобразить что-то совершающих и творящих богов в какой-нибудь иной форме, кроме человеческой. Сюда, пожалуй, присоединяется известное представление о том, что для человека нет ничего прекраснее человека. Но неужели ты, изучающий природу, не видишь, какой льстивой, какой вкрадчивой сводней, предлагающей самое себя, является природа? Не думаешь ли ты, что где-нибудь на суше или в воде есть хоть одно живое существо, для которого существо его же породы не было бы самым желанным? Если бы это было не так, то почему бы быку не стремиться к кобылице, а коню к корове? Или ты полагаешь, что для орла, или льва, или дельфина чья-то внешность предпочтительнее их собственной? Так, следовательно, что же удивительного, если таким же образом природа научила человека не признавать ничего прекраснее, чем сам человек? Не считаешь ли ты, что будь у животных разум, каждое из них ставило бы выше других собственную породу?

28, 78 – 79. А вот я, честное слово (я скажу, что думаю), как бы я ни любил самого себя, все же не отваживаюсь утверждать, что я прекраснее того быка, который увез Европу 3. Ведь речь здесь идет не о наших талантах и о наших речах, а о внешнем облике. Ну а если бы мы захотели придумывать для себя внешность и брать ее себе, ты бы не хотел стать