90 дней, 2160 часов, 129600 минут я была куклой. Марионеткой в руках жестокого кукловода. Игрушкой. Забавной матрёшкой, над психикой которой можно издеваться.

Он ломал меня изо дня в день, показывая искусство своего мира. И я ломалась. У куклы на полке в пыльном шкафу может оторваться рука, или кисть, а может и нога, когда с ней часто играют. Она изнашивается. Ломается. Портится.

Я была частью его жизни.

И снова договора. Контракт. Отказ. Удар. Подпись.

Я жила в его особняке первый месяц, пока мои раны заживали и затягивались. Я даже пыталась нанести себе вред снова, чтобы моё лечение продлевалось, и он не смел использовать меня в своих новых махинациях. А он их замышлял, постоянно. Сидя у камина тёмным вечером с сигарой в руке, он подзывал меня, заставлял рисовать в кресле. Он говорил, столько говорил, что единственное, что я помнила за этот месяц — его голос.

Хриплый, осевший, тяжёлый голос.

А в конце он всегда спрашивал: «Ты меня слышишь?». Я не слышала, но кивала. Всегда кивала, чтобы не чувствовать боли. Это выработалось в привычку. Кивать. Соглашаться. Принимать его сторону.

Я много думала, страдала, готовилась к побегу, изнашивала свой мозг из ночи в ночь. Мне перестали сниться сны, в особенности с вызывающим боль тёмным незнакомцем. Я его возненавидела. Я не хотела ощущать его присутствие даже во сне. Но иногда, глубокой ночью, проснувшись в холодном поту, я смотрела в угол и видела его. Приведение Харриса стояло и наблюдало за мной и это меня успокаивало. Я переворачивалась на бок, не сводя с него взгляда, боясь, что оно исчезнет. Я разглядывала широкие плечи, руки в карманах классических штанов, поблескивающие дорогие часы и глаза. Его голубые ледяные глаза, наблюдающие за мной.

— Хоть ты и предатель, побудь со мной, — шепчу я и всегда засыпаю.

Когда я полностью исцелилась, я стала прислушиваться к рассказам Андреаса и была шокирована множеством того, что услышала. Это были рассказы из прошлого, настоящего и планов на будущее. Он говорил, курил и смотрел за тлеющим огоньком камина.

Если пепел тлеет, то еще не поздно подкинуть огня.

— Я ненавидел Томаса. Идеального младшего брата. Интеллигентный, умный, с идеальными манерами. Он был ярким представителем семьи Райт. Нашей золотой монетой, которой так гордилась семья. А я, — он хмыкнул и сбросил пепел сигареты в стеклянную пепельницу с гравировкой из золота. Он любил золото, любил блестящее и мои волосы…

— Я был отбросом в собственной семье. Пил, курил, бродил, возвращался домой ночью и расстраивал маму, — закончил он и его кулак сжался на подлокотнике кресла. Я сглотнула, продолжая рисовать большой костёр. Костёр дымил и тлел. Он сгорал.

— Он нашёл красавицу жену, родил первенца, любимого внука. Я был старшим, но Томас стал примером, — с гневом в голосе проговорил Андреас. И ты решил всё разрушить, больной ублюдок. Разрушить семью родного брата, морально сломать племянника и держать в плену жену брата. Из-за недостатка любви, ты разрушил столько жизней… Я оторвала карандаш от бумаги и сжала зубы, ненавистно смотря на расслабленную фигуру Андреаса. Карандаш бы идеально смотрелся в его глазу.

— Ты слышишь меня? — спросил он и медленно повернулся ко мне. Я быстро заморгала и молча кивнула. Чёрт. Если бы он увидел ненависть в моих глазах, я бы не проснулась следующим утром.

На второй месяц Андреас вывел меня в свет. Это была частная игра в покер с влиятельными коллегами. Мы, любовницы, сидели в углу и изредка подходили к своим мужчинам, чтобы оставить подбадривающий поцелуй. Я никогда не целовала Андреаса. Он добился от меня короткого поглаживания плеча и руки. Я должна была убедить всех в наших отношениях. Между нами был договор, он не смел прикасаться ко мне, хотеть и желать меня, а я в ответ выполню любой его приказ, буду примерно показывать всем какая между нами любовь. И на удивление, за отведенное мне время в его доме, он ни разу не ослушался договора.

У меня столько раз трепетало сердце, когда дверь в подпольную комнату открывалась и показывалась одинокая фигура мужчины. Я всегда надеялся увидеть голубые глаза, но видела лишь разочарование. Мне не разрешено было разговаривать, лишь кивать и улыбаться всем глупым разговорам девушек.

«Одно слово — три равносильных удара». Они не стоили моей боли.

В этом же месяце я заметила, что перестала рисовать. Идеи не приходили в мою голову текущим потоком. В голове было пусто. Затишье. Молчание. Боль.

В сердце моем боль кипит,

От любви до слез дойдет.

Вскоре это дошло и до Андреаса. Он ворвался в мою комнату, проверив последние наброски в блокноте и выкинул его в стену, разворачиваясь ко мне.

— Неделю, Тереза. Он пустует неделю, — он оскалился и сделал опасный шаг ко мне.

— У меня нет идей для рисования, — я пожала плечами, разозлив его ещё больше. Он замахнулся, удар прилетел на левую щеку, и я молча склонила голову. Сердце больше не сжималось от боли.

— Сейчас же возьми чёртовы карандаши, краски, мелки и нарисуй мне что угодно! — крикнул он, я сжалась.

— Ты меня слышишь? — его слова плевались ядом.

— Если у меня больше нет сил рисовать, я не смогу ничего выдавить из себя. Не могу, — сказала я и подняла глаза. Это было моей ошибкой. Я вся была поломанной ошибкой. Куклой без руки, ноги и сердца. Куклой, что долго пылилась на шкафу и износилась. Все вещи в скором времени изнашиваются. Всё имеет свой срок. После того, как он закончил тиранить меня, стряхнул свою руку и встал.

— Я не могу проучить тебя сильнее, золотце, потому что скоро у нас важное событие, — он взял мои щеки и поднял голову.

— Ты должна быть яркой и вызывающей. Все должны видеть и завидовать тому, что ты у меня есть. Ты моя, Тереза.

Но я никогда не была твоей, Андреас. Я лучше отдам себя мерзкому предателю, чем гниющему подобию человека вроде тебя. Конечно же, я так только подумала,