От любви к филологии,[674] ты великолепен, Орасио. А виноват во всем Морелли, который завладел тобой, его бессмысленная попытка заставляет тебя искать пути к потерянному раю, бедный доадамовый человек из снэк-бара, из золотого века, завернутого в целлофан. This is а plastic’s age, man, a plastic’age.[675] Забудь о черных суках. Черт бы их побрал, эту свору, нам нужно подумать над тем, что такое подумать, то есть почувствовать, утвердиться и занять твердые позиции, прежде чем позволить пройти какому-то самому маленькому предложению, главному или придаточному. Париж — это центр, понимаешь меня, который нужно обойти без всякой диалектики, лабиринт, где прагматические формулы годятся лишь для того, чтобы совсем заблудиться. Так что cogito[676] здесь означает дышать Парижем, входить в него и впускать его в себя, пневма вместо логоса.[677] Аргентинский парень, он сошел на этот берег, нахватавшись кое-какой незамысловатой культуры, разбираясь во всем понемногу, во всем, что сегодня требуется, не лишенный вкуса, кое-что знающий об истории человечества, о периодах расцвета искусства, о романтизме и готике, о философских течениях, о политических разногласиях, о «Шелл Мекс»,[678] о действии и бездействии, о компромиссах и свободе, о том, кто такие Пьеро делла Франческа и Антон Веберн, что такое высокие технологии, «Леттера-22», «Фиат-1600» и кто такой Иоанн XXIII. Здорово, просто здорово. И был маленький магазинчик на улице Шерш-Миди, был теплый ветер,[679] налетавший порывами, был вечер и был час,[680] было цветущее время года,[681] было Слово (как всегда вначале), и был человек, который считал себя человеком. Какая глупость, мамочки мои, какая беспредельная глупость. И она вышла из этого магазинчика (совсем недавно я понял, что это была метафора, она вышла не из какого-нибудь, а из книжного магазинчика), и мы обменялись парой слов и пошли пропустить по рюмочке pelure d’oignon в кафе возле «Севр-Вавилон» (если говорить метафорами, я — это тонкий фарфор, который недавно выгрузили на эти берега, НЕ КАНТОВАТЬ, а она — Вавилона, корень времени, древние дела, primeval being,[682] ужас и нежность начала, романтизм Аталы,[683] только за деревом притаился настоящий тигр). Итак, Севр с Вавилоной отправились пропустить по стаканчику pelure d’oignon, мы смотрим друг на друга и, как мне кажется, начинали хотеть друг друга (нет, это было позже, на улице Реомюр), и произошел достопамятный диалог, торжество полного взаимонепонимания, сплошной разнобой и затяжные паузы, пока не заговорили наши руки, так приятно было гладить руки друг друга, глядеть друг другу в глаза и улыбаться, потом мы закурили «Голуаз», прикурив один у другого, лаская друг друга глазами, готовые на все так, что даже стыдно, а Париж танцевал вокруг, поджидая нас, новоприбывших, едва начавших жить, еще ничто не имело ни истории, ни имени (особенно для Вавилоны, а бедняге Севру приходилось делать героические усилия, он был очарован манерой Вавилоны смотреть на готику, не навешивая ярлыков, и бродить по набережным, не замечая, что везде торчат нормандские землечерпалки). Прощались мы как двое детей, которые шумно играли в гостях на дне рождения и теперь никак не могут расстаться, хотя родители тянут их за руки в разные стороны, пытаясь расстащить, ах эта сладкая боль и это ожидание, и известно только, что одного зовут Тони, а другую Лулу, и этого достаточно, потому что сердце и так словно сладкий плод, и…

Орасио, Орасио.

Merde, alors.[684] А почему бы и нет? Я говорю о тех временах, о «Севр-Вавилоне», а не об этой элегической успокоенности, когда знаешь, что игра уже сыграна.

(-68)

Мореллиана

Проза может протухнуть, так же как бифштекс из вырезки. Я еще несколько лет назад заметил признаки гниения в моей писанине. Как и я, она подвержена ангинам, желтухам, аппендицитам, но она значительно быстрее меня продвигается к окончательному распаду. Сгнить окончательно означает покончить с нечистотой любых составов и вернуть натрию, магнию, углероду их химически чистые права. Моя проза гниет со стороны синтаксиса и приближается — какого труда это стоит — к простоте. Думаю, поэтому я уже не смогу писать «связно»; с первых же шагов слова встают дыбом, и я буксую. Fixer des vertiges,[685] как здорово. Однако я чувствую, что следует установить основные составляющие. Стихи служат как раз для этого, и некоторые ситуации в романах, рассказах и пьесах тоже. Все остальное — начинка, и у меня это не получается.

— Значит, выходит, главное — это составляющие? Но углерод заслуживает меньшего внимания, чем история семьи Германтов.[686]

— Мне почему-то кажется, то, что я называю составляющими, — это из области композиции. Чтобы перевернуть школьные представления о химии. Когда композиция доходит до своего крайнего предела, открывается поле действия для составляющих. Надо установить их и, если возможно, стать ими.

(-91)

В записках, оставленных Морелли, он до странности часто упоминал о своих намерениях. Проявляя странный анахронизм, он интересуется исследованиями, утверждающими или опровергающими дзен-буддизм, которым в те годы лихорадочно увлекались beat generation.[687] Анахронизм состоял не в самом этом факте, а в том, что Морелли был куда более радикален в своих духовных устремлениях, чем калифорнийские юноши, пьяные от санскрита и баночного пива. В одной из своих записей он, как и Судзуки, предполагает, что язык — это что-то вроде возгласа или крика, идущего непосредственно от внутреннего опыта. Далее следовали образцы диалогов учителей с учениками, абсолютно непонятных для рационального слуха и для любой логики, основанной на дуализме и двоичности, таким образом, ответы учителей на вопросы учеников заключались в основном в том, чтобы дать ученику палкой по башке, вылить на него кувшин воды, вытолкать пинками на улицу или, в лучшем случае повторить вопрос ученика, глядя ему в лицо. Похоже, Морелли по вкусу этот совершенно безумный мир, он полагает, что подобный стиль поведения может служить настоящим уроком, единственным способом открыть ученику глаза души и действительно разбудить его дремлющий разум. Подобное насаждение иррационального казалось ему, в определенном смысле, правомерным, ибо уничтожало те структуры, на которых зиждились западные ценности, ту ось, которая корнем проросла в историческое сознание человека и которая в аналитическом мышлении (включая эстетическое чувство и даже поэтическое) предполагает инструмент выбора.