Тон этих записей (заметки сделаны учитывая метод мнемотехники[688] или еще с какой-то невыясненной целью), по всей вероятности, указывает на то, что Морелли пустился в авантюру, аналогичную тому произведению, на создание и публикацию которого он потратил в те годы столько сил. Некоторым его читателям (и ему самому) показалась забавной попытка написать что-то вроде романа, где не просматривалась бы никакая логическая последовательность. В конце концов ему удалось прийти к компромиссу с самим собой и найти соответствующий метод (хотя все равно нелепо выбирать литературный прием для целей, которые к литературе отношения не имеют)*.

*А почему бы и нет? Этот вопрос Морелли задает сам себе на листочке в клеточку, где на полях написан список овощей, возможно, memento buffandi.[689] Пророки, мистики, темная ночь души:[690] для рассказа часто употребляется форма притчи или видения. Конечно, речь о романе… Однако эта ненормальность скорее идет от мании, присущей западной обезьяне, все классифицировать, чем от подлинных внутренних противоречий**.

** Нечего и говорить, что чем сильнее внутренние противоречия, тем эффективнее может оказаться, скажем так, техника дзен. Чем лупить палкой по башке, выдать абсолютно антироманный роман, за которым последуют шок и неприятие и который, возможно, откроет новые пути тем, кто видит дальше других***.

*** Как бы в надежде на это последнее, на другом листочке продолжается тема Судзуки в том смысле, что понимание необычного языка учителей приведет ученика к пониманию самого себя, а не к пониманию смысла высказывания. В противоположность выводу, к которому мог бы прийти изощренный ум европейского филолога, язык учителя дзен передает идеи, а не чувства или интуитивные ощущения. И потому он не является языком в привычном смысле этого слова, а поскольку выбор фраз исходит от учителя, таинство совершается в той области, которая ему присуща, и ученик раскрывается самому себе, понимает себя, и самая обычная фраза становится ключом****.

**** Именно поэтому Этьену, который аналитически исследовал штучки Морелли (метод, который Оливейра считал гарантией провала), казалось, что некоторые абзацы книги, даже целые главы, являются чем-то вроде непомерно амплифицированных пощечин ad usum homo sapiens от дзен. Эти места в книге Морелли назвал «археглавы» и «главатипы», нелепые словообразования, в которых угадывается мешанина, ни больше ни меньше, джойсовская. А вот какую роль должны играть в романе подобные архетипы — эта тема весьма интересовала Вонга и Грегоровиуса*****.

***** Наблюдение Этьена: никоим образом Морелли не собирался карабкаться на дерево бодхи, на гору Синай или еще на какое-нибудь возвышение. Он не предполагал найти указатель основных позиций, по занятии которых читателю бы открылись новые зеленые луга. Не заискивая (старик был итальянец по происхождению и считал, надо признать, что легко возьмет верхнее до), он писал так, как будто сам он, в трогательной и отчаянной попытке, ждал учителя, который просветит его. Он давал одну дзеновскую фразу, прислушивался к ней — порой на протяжении пятидесяти страниц, вот чудище-то, — и было бы нелепо и зло думать, что эти фразы предназначены только читателю. Если Морелли их и публиковал, то отчасти потому, что был итальянцем («Ritoma vincitor!»[691]), а отчасти потому, что ему нравилось, какими цветистыми они у него получались******.

****** Этьен видел в Морелли законченного западника, колонизатора. Собрав скромный, урожай буддийского мака, он привез его семена в Латинский квартал. И если последним откровением явилось то, что он ожидал гораздо большего, все-таки надо признать, что эта книга — литературное предприятие именно потому, что она предполагает разрушение всех форм (литературных формул)*******.

******* Он еще и потому был западником, да будет это сказано ему в похвалу, что имел христианские убеждения, и считал невозможным спасение каждого человека по отдельности, и был уверен, что ошибки одного пятнают всех и наоборот. Возможно, поэтому (ощущение Оливейры) он выбрал форму романа для своих поисков и, кроме того, публиковал все, что попадалось и не попадалось ему на пути.

(-146)

Новость обе-жа-ла-всех-со-ско-ро-стью-пы-ле-во-го-вих-ря, и практически весь Клуб в десять часов вечера был в сборе. Этьен с ключами, Вонг с поклонами до земли, чтобы смягчить консьержку, которая при виде их впала в бешенство, mais qu’est’ce qu’ils viennent fiche, non mais vraiment ces étrangers, écoutez, je veux bien vous laisser monter puisque vous dites que vous êtes des amis du vi… de monsieur Morelli, mais quand même il aurait fallu prevenir, quoi, une bande qui s’amène à dix heures du soir, non, vraiment, Gustave, tu devrais parler au syndic, ça devient trap con, etc.,[692] Бэбс, вооруженная улыбкой, которую Рональд назвал «улыбкой аллигатора», Рональд взволнован и похлопывает Этьена по спине, подталкивая и поторапливая, Перико Ромеро поносит литературу, на втором этаже РОДО и МЕХА, на третьем ДОКТОР, на четвертом ГУССЕНО, просто невозможно, дальше ехать некуда. Рональд толкает в бок Этьена и проходится насчет Оливейры, the bloody bastard, just another of his practical jokes I imagine, dis donc, tu vas me foutre la paix, toi,[693] вот это и есть Париж, дерьмо сплошное, одна долбаная лестница за другой, до чего надоело карабкаться, до синих чертей. Si tous les gars du monde…[694] Вонг замыкает шествие, Вонг — улыбка Гюставу, улыбка консьержке, поганый ублюдок, дерьмо, заткнись, свинья. На пятом этаже дверь справа приоткрылась сантиметра на три, и Перико увидел гигантскую крысу в белой ночной рубашке, которая подсматривала одним глазом и вынюхивала всем носом. Прежде чем крыса успела закрыть дверь, Перико просунул в дверь ботинок и выдал ей про то, что из всех ядовитых гадов василиск по природе своей самый ядовитый и зловредный, что от его свиста каменеют, при виде его бросаются врассыпную, а его взгляд убивает наповал. Мадам Рене Лавалетт, урожденная Франсийон, толком не поняла, но в ответ фыркнула и захлопнула дверь, Перико успел убрать ботинок за одну восьмую секунды до того, БА-БАХ. На шестом все стояли и смотрели, как Этьен торжественно вставляет ключ в скважину.