Увы, безумие неистребимо. Когда Императора свергли, оно подняло голову в облике фаташи: солдаты Дерга были повсюду, арестовывали, допрашивали и казнили всякого, кто не проявлял достаточного рвения в поддержке нового порядка. С тех пор как рухнули башни Всемирного торгового центра, те же старые грехи пробудились в Лондоне и Вашингтоне. Сколько безобидных молодых черных были ранены и убиты в современных городах белых стран в этом году лишь за то, что раздразнили в ком-то расизм? Слишком много. Надо положить этому конец.

Когда я вышел из кадра тем вечером, рядом был Майкл, он смеялся и плакал, и называл меня старым безмозглым психом, а потом он меня обнял, и я вдруг понял, что в гневе сделал еще кое-что: залечил трещину, разделявшую нас, глупую ссору, которую мы много лет не могли забыть.

Она произошла внезапно у меня в гостиной. Представить не могу, отчего мы вдруг заговорили о работорговле, но я на него разозлился за то, что он поставил Эфиопию в один ряд с другими странами, которые стали европейскими колониями. Я сказал, что Эфиопия — другая история. Не лучше в моральном плане, но иначе. Наша страна — я ее впервые так назвал с тех пор, как ступил на причал в Кале, — не покорилась, даже когда ее оккупировали фашисты: Хайле Селассие вернулся в 1941-м во главе армии. Он поднял знамя со Львом с колена Иудина и по милости Божьей, а также с помощью некоего Уинстона Леонарда Спенсер-Черчилля с боем вернул нам землю, которая была нашей всегда. Что Майкл вообще может знать о том, что значит оказаться черным в белой стране? Он разве приехал сюда как беженец? В одной рубашке и без гроша в кармане? (Ну, если честно, и у меня все было не совсем так: спору нет, мое имущество осталось в Аддис-Абебе, но большая часть денег — на счетах, благодаря современной финансовой системе и тому, что я многие работы продавал за рубеж.) Разве Майклу какой-то джазмен объяснял через десять дней после покупки маленькой квартирки в Сохо, что нельзя класть бананы в вазу для фруктов? Не ему. Вовсе не ему. Я никогда об этом не рассказывал, а тогда рассказал, заставил его сесть и слушать мою отеческую нотацию.

Того джазмена звали Донни Стивенс по прозвищу Зулус. Разумеется, Донни никакой не зулус. Его семья была родом с Карибских островов, а до того, по смутной догадке, принадлежала к народу фульбе. Но чернокожие зулусы настолько укоренились в британской мифологии, что можно подумать, только они населяли Африку и были готовы в любой момент задать жару еще одной армии под командованием Майкла Кейна. Любой черный, если он не играл в крикет, не разносил письма и не водил такси, наверняка относился к этому сказочному народу, который бился с красными мундирами и задал им жару. Донни принял прозвище, не моргнув глазом, потому что был, в первую очередь, артист и отлично знал, когда легенде не стоит противиться. Не то чтобы это его не бесило, — еще как бесило! Каждый день и каждый раз, когда он видел это слово на афише рядом со своим лицом.

Тем вечером в гримерке Донни накрыли шикарный стол с фруктами и выпивкой. Печенье Донни запретил до выступления, потому что от него во рту остается слой сахара и крошек, который мешает музыке. Уж не знаю, простила ли его за это Джоанна, вокалистка, даже потом, когда вышла за него замуж, хотя Донни ее осыпал печеньем до конца жизни, а она его похоронила в прошлом году с упаковкой «бурбонов» в кармане и проводила такой прощальной песней, от которой у вас сердце разорвалось бы надвое. Но вернемся к фруктам: есть фрукты позволялось и даже было необходимо для поддержки сил на сцене. Меня как гостя пригласили к угощению. Я как раз доел яблоко и понял, когда на свет появился виски, что хорошо было бы положить в себя что-то более существенное, и потянулся к банану, а они тогда в Лондоне считались редким импортным деликатесом.

Донни выхватил его у меня из рук и положил обратно на поднос.

— Что угодно, только не это, — сказал он. — Мы не едим гребаные бананы. Просто поверь мне, — добавил он, когда принялся возражать. — Если тебя хотя бы раз поймают на том, что ты прилюдно ешь банан, тут же появится фотография, всюду — бананы, а бритоголовые ублюдки будут над тобой всю жизнь смеяться, даже когда вручат награду за картины, а сам ты станешь жить во дворце, эта фотография будет все подсекать всегда и всюду.

Вот так, говорил я Майклу, теперь-то можно есть все, что захочется, и если мудачье из Национального фронта еще ходит на футбольные матчи, чтобы швыряться бананами в чернокожих игроков, — что ж, за это их все презирают, — их соседи и кумиры, а иногда за такое можно и в тюрьму попасть. Это мне пришлось жить в более идиотские времена, а не Майклу, и мне судить, стоило ли освобождение моей страны в 1941-м предвзятости и дискриминации в Британии много лет спустя, и по моему счету — стоило. Друзья могут казаться бесчувственными и глупыми, но все равно оказываются друзьями, когда ты попадешь в беду, это не превращает их в членов Дерга. Мир несовершенен, а Британия — лучше почти всех других мест. Так обстоят дела, и пора бы уже Майклу вырасти и понять это.

Тогда мы сумели отступить от края пропасти. Майкл поблагодарил меня за то, что я подтвердил его правоту. Я поблагодарил его за то, что он принял мою. Потом он сказал, что ему за меня стыдно, а я ему сказал, что молодые и горячие головы всегда стыдятся своих родителей, а он сказал, что у остальных молодых и горячих обычно нет на то реальных причин, а ему достался отец-коллаборант. В общем, он был прав, и я был прав, и мы оба это знали, наверное, но оказались слишком похожи, чтобы попытаться найти общую позицию. Там и замерли, слава Богу, между смертной обидой и глубокой потребностью друг в друге. Я не смог бы его выставить из дому, а он не смог бы мне сказать, что уходит. У нас обоих были друзья и даже возлюбленные, но во всем мире на самом деле у нас были только мы, и мы оба это чувствовали.

Грубые слова были прощены, но ссора не стерлась и не забылась. Некоторое время я гордился тем, что сказал правду, затем думал, что пытался его защитить, а потом наконец признался себе, что я просто разозлился из-за того, что он не понимал, кто он такой в смысле старшинства поколений, так что если кто и виноват, то я. Если мы и не могли поехать в Эфиопию, могли хотя бы влиться в местную диаспору, ходить в эфиопскую церковь, вместе пить чай. Теперь я думаю, что боль, которую мне причинила его мать, и мысль о том, как будут меня жалеть наши с ней общие старые друзья, не позволили мне даже попытаться.

Та ссора оставила у нас обоих дыру в сердце. Мы ждали, пока кратер выветрится, покроется растительностью, и это в конце концов случилось, но мы оба знали, где он, и старательно его обходили до того мгновения, пока я не сошел с подиума этого дурацкого ток-шоу под бормотание рекламной врезки и под взглядом круглых, как у кота, глаз ведущего. Мы всё еще обнимались, когда мой телефон зазвонил, и, к моему удивлению, звонил Колсон, а не Энни.

— Ты опасный псих! — заявил он мне.

— Вполне вероятно, — ответил я, потому что сам удивлялся тому, что мой гнев вдруг выплеснулся наружу.

— Очень интересная идея, приложение. Я так понимаю, ты понятия не имеешь, как его сделать?

— Ни малейшего, — признался я.

— Если хочешь, я могу к началу следующей недели собрать тестовую версию, — предложил Колсон, и я услышал, как рядом с ним рассмеялась Энни. — Кстати, ты сегодня — враг народа номер один для всех уродов страны.