В такой, согласитесь, неподходящий момент я пришел к нему с издательским предложением.

Но в том одиночестве, какое засасывало Эдика, он мне обрадовался.

И статью в журнале, чего я никак уж не ожидал, он прочел. Только со мной соединил ее сейчас, когда увидел меня у себя дома. Обычно почти равнодушный к тому, что пишут о нем или говорят, он, вероятно, увидел хороший знак в том, что пришел к нему из редакции знакомый человек — и не все, значит, для него закончилось с футболом. Ни про какую книгу воспоминаний он не думал и даже не слышал, что Кузьма чего-то там пишет. Но даже если бы и слышал, сам бы не затеял ничего подобного. А вот втянуть себя в разговор, ни к чему не обязывающий, позволил мне, пожалуй, с облегчением. В неопределенности с футболом ему уж очень было не по себе — и предлагаемая ему любая иная неопределенность, отвлекая от той, что мучила сию минуту, могла и увлечь.

Я просидел у него тогда допоздна. Софья Фроловна возилась на кухне — и со мной была безупречно корректна. Лишь когда Стрельцов во второй раз пришел из продовольственного магазина, где посещал винный отдел, не удержалась от вопроса: «Эдик, обязательно напиваться допьяна?» Раиса, вернувшаяся со службы, не комментировала наше времяпрепровождение, а лишь выразила недоумение, почему Эдуард, если все равно спускался вниз, не сорвал для первоклассника Игоря десять желтых листьев, необходимых к завтрашней школе — детям зачем-то велели принести на урок листья.

Я предвижу замечания — и редакторские, и читательские: не слишком ли много водки льется в повествовании? Много — кто же спорит? И я бы вычеркнул из текста название напитка, способствуй такие купюры воскрешению мертвых и улучшению здоровья пишущего. С удовольствием выкинул бы слово «водка» из песни о нашем поколении. Но кто без упоминания о водке поверит в откровенность тогдашнего общения — время и порядки в нем не располагали к исповедям? А мы не так уж мало знаем друг о друге — другой коленкор: мало кому из нас это знание помогло, пригодилось.

Театральные художники используют иногда в оформлении спектакля обнажение сценической машинерии — проза изнанки обращается в условность, усиливая праздничную природу зрелища. В нашей тогдашней жизни вовсе не водка была самым горьким. И мы за нее платили осознанно дорого.

Мы проговорили несколько часов подряд обо всем, что в ту минуту волновало нас — каждого, наверное, свое и по-своему. Я чувствовал готовность — может быть, и обманчивую — сесть за книгу безотлагательно. Мы, как и пять лет назад в Мячково, попали в тон разговора, когда жизнь в такой разговор вмещается, замедляя под мысленным взором течение…

И еще футбол смотрели по телевизору. Точнее, на экран смотрел один Эдик, а я смотрел на него. С кем-то играл ЦСКА, претендовавший на первенство. Но Стрельцов — уходящая натура, игрок, не попадающий больше в ничего теперь не значащий для футбольной истории торпедовский состав — стократ был интереснее в своих реакциях на посредственное, в общем-то, исполнение игры.

За два последующих десятилетия, буднично прошедших для Эдика с того октябрьского дня, мне неоднократно приходилось видеть Стрельцова и у телевизора, и на футболе — и не переставал удивлять контраст между пусть и обманчивой статикой его на протяжении большей части матчей, в которых он участвовал, и непрерывностью движения ног, когда стоял он у подножия трибун (футбол Эдик предпочитал смотреть стоя, потому и ходил по большей части на свой стадион «Торпедо»: он там меньше обращал на себя внимание) или сидел в мягком кресле дома, стесняясь жены и сына, поначалу удивлявшихся степени соучастия мужа и отца тому, что мелькало на плоскости экрана.

Есть редкие мужчины, в чьей жизни женщины занимают огромное место, но разговоры о них, принятые в мужской среде, они не ведут никогда — и мало кто подозревает о главной их страсти.

И есть женщины (они встречаются чаще, но не всем), о ком и не подумаешь того, что привыкаешь за жизнь думать о других, но они-то…

В отношениях с футболом великий футболист Эдуард Стрельцов для меня ассоциируется отчасти и с теми, и с другими.

И в разговорах о футболе — да и не о футболе только — он бывал точно таким же, как в игре. Молчание, хмыканье могли длиться бесконечно — и вдруг: словечко, фраза, которую потом станут повторять-пересказывать и те, кто слышал сам, и те, кто слыхал от других, изредка целый рассказ, если настроение подогрето. Но и слушать он умел — слушать любил больше, чем быть в центре внимания…

Тогда, в семидесятом, с книжкой стрельцовской ничего не сладилось. Как в советские времена повелось, что-то наверху отложили, отменили без объяснений, а внизу — на нашей инстанции — интерес к замыслу пропал бесследно.

Неловко было звонить Стрельцову с отбоем. Но он безразлично принял весть, ответил рассеянно: «Для меня сейчас главное — учеба».

40

Конец сезона семидесятого превратился в подобие римейка событий конца сороковых — последнего матча чемпионата сорок восьмого года, например. Финал Кубка шестьдесят седьмого — с тренерами Бесковым и Бобровым — примеряли к воспоминанию о буме сороковых. Но ни с каким финалом не сравнишь драму одного — тем более сверхпланового, дополнительного — матча, ставшего развязкой сюжета долгого сезона, в котором два знаменитейших клуба подошли к финишу ноздря в ноздрю. И за успехом одного — логика эксклюзивной работы выдающегося тренера, а за скачком другого — шанс возрождения репутации, утраченной, по мнению специалистов, навсегда.

В гуле предвкушений и прогнозов незаметно завершился путь в футболе Стрельцова. Гершкович острил, что раз Эдика провожают без малейшей торжественности, то их уж, остальных то есть, в положенный час просто прогонят палкой. Михаилу больше всех, а может быть, единственному из торпедовской молодежи не хотелось, чтобы Стрельцов уходил. Он-то понимал, что теряет. Правда, не догадывался, что теряет всё. Не догадывался, что, проиграв в команде четыре сезона, превратится в последнего хранителя традиций торпедовской игры.

В футболе нет ни прошедшего, ни будущего времени — нет никакой возможности жить каким-либо, кроме сегодняшнего, днем.

Отказавшийся же от Стрельцова в надежде на перспективу строительства новой команды с новыми игроками Валентин Иванов через год потеряет свою должность. Дирекция ЗИЛа захочет реанимировать уставшего от превратностей футбольной жизни «Деда». Виктор Александрович не распознает в Гершковиче последнего из могикан — и, незаслуженно заподозрив в сплавленной игре, отчислит нужнейшего для будущего «Торпедо» игрока, обученного Стрельцовым.

…В Ташкенте мистика опрокинет логику. Фаворит проиграет. Проиграет, выигрывая с преимуществом в два мяча. Но тренерский авторитет Валентина Николаева поддержит сын Григория Ивановича Федотова — Владимир, будущий зять Бескова. Владимир приумножит славные традиции отцовского клуба, а Константину Ивановичу нанесет жестокий удар. К своему пятидесятилетию Бесков был в полушаге от дубля с «Динамо» — выиграй он и Кубок, и первенство, не отнять бы у него права на эксперименты, адекватные его тренерской смелости.

В Ташкенте-70, как под копирку, повторилась картина московского финала десятилетней давности, когда победу приносила интуиция ведущего форварда, решившегося на корявый, но самый коварный эффективный на твердом поле поздней осени удар. Вратарь тбилисцев Сергей Катрикадзе потом говорил, что видел, куда Валентин Иванов метит с неудобной позиции, но угол отскока от промерзшей почвы не сумел угадать. Владимир Пильгуй, сменивший Яшина (Лев Иванович в серебристом пальто сидел на скамеечке рядом с Бесковым: начатый голкипером сезон он завершал начальником команды), к такой нервной игре еще не был готов — и винил после поражения кочку, подправившую федотовский (в стиле Иванова) выстрел…