— Я не в курсе? Что за Губин?

— Это случилось перед приездом вашей комиссии.

— А в чём же дело?

— Оказывается, не своей смертью умер Губин, а отравлен был. Подозрения и ранее имелись. Докопался об этом Бульдогин, но с большим опозданием; к Джанерти прибежал оправдываться, что, мол, затянул с заключением, пытаясь определить вид яда. Но, увы… Джанерти же сам в постели мучается, приболев, однако до меня дозвонился… теперь вот ещё гадает: кто лишил его возможности допросить Губина? А ведь тот мог открыть глаза на многое в убийстве Брауха.

Турин поморщился, нагнулся в угол, подал Науму завалившиеся очки, покачал головой с досадой:

— Несмотря на поздний час, попросил он меня к вам зайти, доложить немедленно. Сам-то встать не может. С температурой.

— Срочно зайдите ко мне по этому вопросу завтра, — водрузив очки на нос, ожил Фринберг и притопнул ножкой. — Утром! Обязательно утром!

— Теперь срочно или мигом — один хрен… — двинулся за порог Турин. — Проворонили момент.

IV

Когда был оглашён приговор, адвокат Кобылко-Сребрянский, блистая морщинистой лысиной и стерев платком пот, катившийся по изрытой жирными угрями красной физиономии, кое-как вытиснул обширный живот из-под крышки столика, перевёл дух с облегчением и, задиристо подскочив, прокричал с петушиным задором, что будет подана жалоба. Однако закончить начатую реплику не успел, запнулся и резко сел, будто ему подрубили ноги. Трое судей сделали вид, что ничего не слышали, ушастый председатель Пострейтер не оторвался от очков, лениво наводя на стёклах чистоту, прокурор Гуров что-то писал или рисовал в блокноте, чем занимался почти весь процесс, и лишь общественный обвинитель от завода имени III Интернационала Гурьев зорко стрельнул глазками по залу, поискал, порыскал смельчака, крутя лохматой головой, но адвокат уже прирос к столику всей грудью, прихваченный кем-то сзади.

Потом за кружкой пива с дружком-коллегой он делано обижался, что дёрнул его за пиджак, высунув лапу из клетки, сам Глазкин да ещё засверкал на него глазищами так, что у него язык отнялся, садись, мол, нечего злить народ. А народ действительно словно с ума все посходили, лишь меру наказания прослушали, орут, тычут транспаранты и плакаты, чуть на трибуну не лезут, а на плакатах жуть читать: «Смерть продажным судьям! Председателя Глазкина расстрелять!» — да похлеще ругательства и проклятия.

— А Глазкин мне шепотком-то, шепотком, — оторвал губы от кружки Кобылко-Сребрянский, — червонцем отделался, считай, дело выиграно, своё получил.

— И он прав, Модест Петрович, — выуживая нос из пивной пены, соглашался запьяневший коллега-дружок, адвокат Звонарёв-Сыч. — Мой подзащитный Френкель гусь тот ещё, взятки драл, паразит, не пропуская ни одного клиента, а, извиняюсь, баб!.. Баб скольких поимел на той же ниве, шельма!.. Подумать только, уборщицей семидесятилетней и той не побрезговал!

— Слышал я про твоего шалуна и не то, — ухмыльнулся Кобылко-Сребрянский, — девиз над своим столом смастерил, чертяка: «Не пропущать и мухи, ежели ещё шевелится!»

— Брешут!

— Брешут, конечно.

И оба расхохотались.

— А ведь старушенция — иуда, нет чтобы посчитать за праздник, его же и сдала! — стихая, напомнил Звонарёв-Сыч. — Как она его драконила на скамье подсудимых! Считай, всё дело повернула с вашего Глазкина на старого ловеласа, а?.. Разбудила судей, которые засыпать начали. Какова каналья!

— Да, да. Забавная особа.

— Не будь охраны, последние волосы с его плешки повыдёргивала бы!..

— Ну ты ещё скажи — гуси спасли Рим.

Они ещё посмеялись. Звонарёв-Сыч полуобнял старшего коллегу, насколько позволила рука, поцеловал бы в щёчку, но не дотянулся.

— И всё же с задачей мы справились. Победа бесспорна! Моему, правда, тоже червонец отмерили да пять по рогам…[78]

— Недоволен?

— Ну, Модестушка, дорогой мой учитель, твой всё-таки председателем губсуда значился. Всем заправлял, всеми командовал. Про него свои же судьи трепались: и указания давал, какое делишко похерить, начальника какого из дерьма вытянуть… Лизали ему ножки судьи, никуда не попрёшь.

— Вот воспитал я себе преемника! — грохнул по столу кружкой Кобылко-Сребрянский. — Вот очакушил ты меня, молодец, так очакушил! Не ожидал сей благодарности.

— Так это ж конкретное дело, Модест Петрович! — расплылся в любезностях его младший товарищ. — Я ж это вроде для разборки ситуации. А так я вам век благодарен! На вас, можно сказать, как на икону молюсь. В каждом судебном процессе каждое ваше слово ловлю, записываю в книжечку специальную, чтоб не забыть.

— Вот сукин сын! — покачивал лысой головой тот, ещё не остыв и отхлёбывая из кружки. — Вижу, как ты мне благодарен, пивом поганым поишь, вместо того чтоб коньячку поднести или водочки. С клиента своего, еврея, мало содрал?

— Да я… да вы… — совсем смутился оплошавший ученик.

— Так ты моего Пашку Глазкина председателем смел назвать?! При мне, который, ты знаешь, до сей адвокатской каторги два десятка лет настоящим председателем суда оттрубил? Какой, к чёрту, он председатель?! Забулдыга и бабник! Сам же, дурак, признавался. Помнишь, что он Пострейтеру отвечал про себя?

— Как же! Конечно.

— Ничего ты не помнишь! — снова грохнул по столу кружкой товарищ. — Сначала козырять вздумал балбес: «Бывший член партии, отец из кузнецов, сам пролетарского происхождения…» Да кому это нужно? Кого разжалобить хотел? Пострейтера, зубастую акулу, который таких, как он, в своей практике видал-перевидал. Даже тот гадёныш с завода, как его?..

— Общественный обвинитель Гурьев, — подсказал ученик.

— Обозлил и против себя его настроил. Бестолочь! Вот кто мне в подзащитные попался! В растрате признался, на водку стал валить да на новую невесту свою, умницу. Она — золотце, светлая голова! Она ему, подлецу, конечно, этого не простит. Бросит его, и правильно сделает. Она ведь столько деньжат на него угробила и своих, и отца! Да что ей деньги!.. Она с местным актёришкой Задовым два или три раза в столицу моталась к дружку их общему — важному человеку в самом Кремле. Тот в этом городишке губернским комитетом большевиков командовал.

— Важная птица! — охнул ученик.

— А я что говорю! — отхлебнул пива учитель, прополоскал подсохшее горло. — Только тот секретарь бывший, став большой шишкой в Москве, наклал на них обоих, и на актёра, и на Глазкина, выгнав Задова, наказал носа больше не совать, чтобы репутацию ему не подмочил.

— Кем же он там в Кремле?

— А тебе зачем?

— Ну…

— Вот и не нукай. Мы для них — грязь под ногами.

— Извини, Модест Петрович, — видя, как разговорился учитель, как покраснели его глаза, младший заёрзал на стуле. — Может, закажу я ещё по кружечке?

— Закажи… чего ж… — всё хмурился тот, не остывая. — Мой клиент много корчил из себя, как