я его ни уговаривал… Дурак! Могли бы и на меньший срок надеяться…

— Неужто?

— Сомневаешься?

— Я, право…

Принесли свежую порцию пива.

— Вот и помалкивай, звонарь! — отпил из новой кружки Кобылко-Сребрянский. — Гонорар я полностью с его невесты ухватил. Знаю этих дамочек, влюблённых по уши до поры до времени, а рак на горе свистнет, они в обратную сторону. Круто разворачивают. После того как на суде Глазкин ей в душу наплевал, я копейки больше не получил… А ведь обещала, если срок удастся снизить…

— Да и так ухватили куш вроде ничего…

— Это для тебя ничего, а по моей мерке!..

— Это понятно, — смутился ученик и забеспокоился: — Я со своего тоже всё заранее оттянул, теперь вот премиальные с брата бы этого Френкеля сдырбанить.

— Сдырбань, сдырбань! — взыграл опять старший его коллега. — Ты, Аркашка, как был мелким карманником когда-то, так ничему у меня толком и не научился. Словечки воровские свои и те не забыл, так и вставляешь от случая к случаю. Велел я тебе Цицерона да Плеваку читать?

— Ну, велели…

— А ты?

— А-а-а, — махнул тот рукой, — одна мутота.

— Вот твоё нутро! Ничем его не выскребешь!

— Тише, тише, Модест Петрович, — забеспокоился Звонарёв-Сыч и оглянулся. — Угомонитесь. Не одни мы здесь.

— Что — тише? Дурак ты, Аркашка! — сменил Модест тон, но не успокоился.

На шум подбежал официант «Богемы», где они засиделись, скромно отмечая успех дела. Уставился, пригнувшись.

— Чего тебе? — буркнул на него Кобылко-Сребрянский.

— Звали-с?

— Иди! — погнал он его.

— Учусь, учусь, — будто не слышал обидных упрёков, пододвинулся к старшему товарищу Звонарёв-Сыч. — Набираюсь ума-разума, но ты понимать должен, Модестушка, нелёгкое это занятие.

— Не тяжелей того, чем ты в молодости занимался, — зло отбрил учитель. — Одна разница — в наименовании профессий, а средства и цель те же — объегорить клиента да очистить его карманы, голову задурив.

— Это вы про себя так?

— Юродствуй, сатана! Не обижусь. И я далеко от тебя не ушёл, как с мантией судьи расстался, — допивая кружку, мотнул тот головой, а в глазах стыла тоска, да и хмель начал одолевать сознание. — Не выиграли бы мы дело, если б не подсуетился я, не подмазал кого следовало…

Звонарёв-Сыч пугливо оглянулся.

— Ну? Чего замолчал? Ни за что бы не выиграли!

Две их персоны в строгих столичных одеждах заметно выделялись среди прочей пёстрой публики. На них давно поглядывали, некоторые даже тыча пальцами, откровенно перешёптываясь. На судебном процессе народа перебывало много, их узнавали.

Подскочил снова официант, но уже другой, понахальнее:

— Чего изволите-с, господа-товарищи? Может, покрепче что? Или свеженького пивка ещё по кружечке? У нас селёдочка, севрюжка холодная в малосоле?..

— От вашей селёдки я весь провонял, — сердито хмыкнул Звонарёв-Сыч. — Вернусь в Москву, Дарья Ивановна дверь не откроет, погонит назад муженька выветриваться.

— Нет уж, дружок мой закадычный, — прихлопнул его по плечу старший товарищ, а официанту подмигнул, поманив: — Принеси-ка, голубчик, на этот вот стол графинчик сполна! Что-то душа моя запросила, затосковала. И севрюжку тащи, да поболее. Только картошечки горячей к ней не забудь, чтоб парок над ней подымался. Понял меня?

— Может, пора нам в гостиницу? — забеспокоился сразу Звонарёв-Сыч, заёрзал на стуле. — Поздно уже, Модест Петрович. Засиделись мы, а у меня билет на завтра заказан. Вроде договаривались уезжать?..

— Кто договаривался? Врёшь, Аркашка! И не трясись! — строго осадил его товарищ. — Сегодня я расплачиваюсь, бес с тобой. Сейчас у нас серьёзный разговор только начнётся. Много я тебе хотел сказать, да всё не о том трепались.

— Что такое? — встрепенулся ученик, ещё тревожнее в учителя всмотрелся.

Товарища своего он изучил вдоль и поперёк; горазд был тот на всякие причуды, велеречив и высокого о себе мнения; кроме всего прочего, поволочиться за приглянувшейся юбчонкой был готов, все дела забросив, или запить на неделю-две, если удачу явную проморгал в судебном процессе…

— Не едем мы никуда из этого гадюшника! — брякнул учитель и выставил на ученика оба немигающих чёрных глаза, словно заклиная. — От билета откажись, если заказан.

— Нет! Как же так? А Дарья Ивановна? Я и телеграмму дал!

— Не говорил я тебе до поры до времени про договорчик, что заключил ещё в столице с одной дамочкой. А гонорар большой, обоим нам за глаза и сверху!

Ученик явно не слушал, он обмяк за столом в полном расстройстве. Наконец рот его полуоткрылся, и он с трудом залепетал:

— А я сижу, догадываюсь… как в воду глядел. То-то ночью плохо спал, сон приснился… Будто юбка тебя поманила, Модестушка! — всплеснул руками, схватился за голову, только не плача, так велика была боль в его глазах. — Не выбраться теперь нам отсюда!

— Не психуй, дурак! — пристукнул кулаком по столу старший. — Не понял ты ничего, Аркашка! Я в полном разумении. Разлей-ка нам по рюмашкам и слушай внимательно, что скажу.

Подлетел, будто ждал команды, официант, расставил принесённое на стол и, уши навострив, снова застыл в ожидании, но Кобылко-Сребрянский погнал его от стола.

— И где глаза мои были? — ругал себя и причитал Звонарёв-Сыч. — И о чём думал? Вроде и выпили всего ничего, а когда развезло тебя, не уследил. Быть беде…

— Молчи и слушай! — прикрикнул тот строже и опрокинул водку в необъятный рот. — Большое дело намечается здесь к рассмотрению. Такого масштаба, что попадём мы с тобой в герои великие, даже его и не выиграв.

— Загадками говоришь, Модестушка, — покачивал головой, словно больной, его товарищ, недоверие не покидало его. — Ни о каком деле я слыхом не слыхивал, хотя, лишь приехал сюда, в канцелярии всё разнюхал, со всеми перезнакомился.

— Не там нюхал, дурачок. Секретное то дело, да и нет его ещё в суде. В прокуратуре оно с обвинительным заключением. Обсуждается начальством.

— Ну?.. Чего ж за него балакать, раз оно и не назначено.

— А то, что собираются на это дело, как мухи на мёд, наши московские засранцы! Слыхал про Оцупа да Комодова? Гришку Аствацурова не забыл? Все эти асы столичных адвокатур сюда слетаются. Наняли их уже жёны да родственники будущих подсудимых. А подсудимые — не простые люди. На высоких должностях сидели. Рыбным делом правили-вертели, куда хотели. Вот на взятках все и погорели. Гнойником великим назвал это дело сам товарищ Сталин!

— Да что ты говоришь, Модестушка?! Сам!.. Сам Иосиф Виссарионович прослышал!

— Слушай и внимай, Аркашка! Мой клиент, дамочка та, она оказалась женой попавшегося рыбопромышленника, такое мне рассказала, что ой-ой-ой! — Опорожнил вторую рюмку тот. — Сказывает, послал Сталин сюда своего писаку, известного журналиста Мишку Кольцова репортажи с процесса писать. Московские издательства публиковать будут. Тут такой шум подымется! На всю страну прогремим!