Теперь, когда дожди превратили каждую впадину в водопой и засеяли свежей зеленой травкой каждый клочок, где прежде были только пыль да сухая, потрескавшаяся земля, искать слонов приходилось далеко от реки. Каждые несколько дней разведчики Шона возвращались в лагерь и докладывали, что слонов нигде не видать. Шон сочувствовал им и снова посылал на поиски следов этих гигантов. У него теперь были свои радости, а перед ним – новая жертва, куда более труднодоступная, а следовательно, эта охота доставляла ему куда больше удовлетворения, чем на какого-нибудь старого слона-самца с бивнями в полторы сотни фунтов слоновой кости, торчащими с каждой стороны его хобота. И все же называть Катрину его жертвой было бы неправдой. Эта девушка значила для него гораздо больше.

Катрина явилась для него совершенно новым, неизведанным миром, где его ждали глубочайшие тайны и неожиданные радости: в ней самым очаровательным образом соединились женщина и ребенок. Домашним хозяйством она занималась с обманчивым отсутствием какой-либо суеты. Грязная одежда его и белье неожиданно становились чистыми, с полным комплектом пуговиц; беспорядочно валяющихся по всему фургону сапог, книжек и грязных носков больше не стало. На столе всегда были свежий хлеб и варенье из разных фруктов. Жареное мясо, нарезанное кусками, которое вечно готовил Кандла, уступило место самым разнообразным блюдам. Каждый день она подавала к столу что-нибудь новенькое.

Катрина прекрасно умела ездить верхом, хотя, когда она садилась на лошадь или спешивалась, Шону приходилось поворачиваться к ней спиной. Она стригла Шона, и делала это ничуть не хуже его парикмахера в Йоханнесбурге. В ее фургоне имелся целый сундук с лекарствами, откуда она доставала средства для каждого хворого, будь то человек или животное. С винтовкой Катрина обращалась уверенно, как мужчина, и умела разобрать и почистить «манлихер» Шона. Она помогала ему снаряжать патроны, опытным глазом отмеряя заряды. С ней можно было говорить на такие темы, как рождение, произведение потомства, – она рассуждала об этом с клинической беспристрастностью, но уже через минуту вспыхивала как маков цвет, когда замечала, что он смотрит на нее «туда». Если это ей надо было, могла быть упряма как мул и высокомерна, а порой невозмутима и загадочно-непроницаема, но часто была просто маленькой девчонкой. Сунет за шиворот пучок травы и убегает – догоняй, мол, – а то сидит и хихикает, и поди догадайся о чем, или подолгу играет с собаками, воображая, что они – ее дети, разговаривает с ними и сама отвечает за них. Иногда она бывала такой наивной, что Шону казалось, будто она нарочно притворяется, в шутку, пока он не вспоминал, сколько ей еще лет от роду. С одинаковой легкостью в течение всего лишь часа эта девочка могла сделать его счастливым и тут же разозлить так, что плеваться хотелось, и вдруг снова вернуть в состояние полного блаженства. Но как только она стала ему доверять и уже не сомневалась, что он будет играть по правилам, на ласки его отвечала с таким неистовством, что это пугало обоих.

Теперь, кроме нее, для Шона не существовало больше ничего, она полностью овладела его мыслями и чувствами.

Ничего более чудесного и удивительного он никогда в жизни не видел, но лучше всего в ней было то, что с ней можно было разговаривать. Рассказал он ей и про Даффа. Как-то раз она обратила внимание на вторую койку в его фургоне, а также одежду, которая Шону явно была мала. Спросила, что это значит, и, когда он рассказал ей все, она поняла.

День проходил за днем, неделя за неделей. Буйволы нагуляли жирку, тугая кожа их лоснилась.

У Катрины уже имелся небольшой огородик, и она собрала урожай. На Рождество сделала торт. Шон подарил ей накидку из обезьяньих шкурок, которую, прячась от нее, изготовил Мбежане. А Катрина подарила ему сшитые вручную рубашки; на верхнем кармане каждой были вышиты его инициалы. Кроме того, она частично смягчила свои правила.

Начался новый год, за шесть первых недель Шон не убил ни одного слона, и тогда во главе депутации охотников к нему явился Мбежане. В тактично завуалированной форме он задал вопрос, смысл которого сводился к следующему: «Мы зачем сюда пришли, охотиться или как?»

Они снялись с лагеря и снова двинулись на север, и напряжение, в котором постоянно пребывал в последнее время Шон, дало наконец о себе знать. Он старался избавиться от него, на много дней уходя на охоту, но это не помогало, поскольку условия, в которых они охотились, были настолько неважные, что раздражение его только усиливалось. Почти везде трава была столь высока, что в ней спокойно, даже не наклоняя головы, мог укрыться всадник, а острые листья ее оставляли на теле глубокие порезы. Но хуже всего были семена этой травы: длиной где-то с половину дюйма, они были усыпаны острыми как стрелы колючками, которые с легкостью протыкали любую одежду и вонзались в тело. И в течение нескольких часов во влажной жаре ранки начинали гноиться. А уж мухи! Лошадиные кровососки, зеленоголовые мухи, песчаные мухи – множество самых разных, но с одним общим свойством: все жалят очень больно и сосут кровь. Любимое место – нежная кожа за ухом. Садятся они так легко, что и не почувствуешь, заползут куда надо – и вдруг в тебя вонзается раскаленная иголка!

Шону, промокавшему то от дождя, то от пота, порой удавалось приблизиться к стаду слонов. Он слышал, как они передвигаются в высокой траве, видел взлетающих над ними белых цапель, но вот сделать выстрел ему удавалось редко. Если удавалось, приходилось стоять в центре настоящей бури хаотически мечущихся тел. Частенько охотники, догнав стадо, шли за ним почти вплотную, как вдруг Шон терял к охоте всякий интерес, и они возвращались в лагерь ни с чем. Оказывается, он просто не перенес долгой разлуки с Катриной.

Он был несчастен, его зулусы были несчастны – одна Катрина была счастлива, как птичка, весело встречающая каждый новый день. Еще бы, ведь у нее есть мужчина, она его жена и хозяйка в доме и хозяйством своим она управляет умело. А поскольку, в отличие от Шона, чувства Катрины еще не окрепли, физически она ощущала себя вполне удовлетворительно. Даже при строгом соблюдении Шоном всех ее правил их совместные вечера у нее в фургоне неизменно заканчивались лишь вздохом и легким трепетом. Моргая сонными глазками, она отправлялась в постельку, оставляя Шона наедине с пылающим демоном в груди. Жаловался Шон только одному-единственному существу – Тифу. Пес лежал под одеялом рядом с ним и, зарывшись мордой Шону под мышку, молча и понимающе слушал.

Зулусы прекрасно видели, в чем проблема, но понимать ничего не понимали. Между собой они это не обсуждали, конечно, но если кто-то из них выразительно разводил руками или особым образом кашлял, остальным не нужно было толковать, что имеется в виду. Только Мбежане вплотную подошел к тому, чтобы выразить проблему словами. При Шоне он озвучил вопрос о потерянном топоре и о том, кто несет за это ответственность. Шон, услышав это, пришел в гнев. Выстроив их в шеренгу, он высказал им свои сомнения относительно их родословной, нынешнего достоинства, а также перспектив на будущее и в бешенстве скрылся в своем фургоне.

Наступило долгое молчание. Хлуби протянул Мбежане свою табакерку. Мбежане взял щепотку.