проклинает её и обвиняет во всём происшедшем. Эту, мне ещё непонятную, обстановку вдруг, первым лучом, просветил «Август», напечатанный в 1971. Хотя то был патриотический (без социализма) русский роман – его бешено ругали и шавки коммунистической печати, и журнал национал-большевиков «Вече», – а вся образованская публика отворотила носы, пожимала плечами. «Август» проре́зался – и поляризовал общественное сознание. И приоткрыл мне.

А ещё через два года я интуитивно, на ощупь, сам для себя внезапно и ни под чьим влиянием, в одинокий день в Рождестве-на-Истье, протрезвился до «Письма вождям». В лагерное время мы только и мечтали о революции в нашей стране, и долгие годы по инерции я оставался в том же чувстве, – а вот открылось мне, что спасение наше – только в эволюции режима, иначе всё у нас разрушится доконечно.

И как враждебно было встречено это «Письмо» на Западе и нашими либералами, как и каждое попечение о России, моё или чьё-нибудь, – открывало мне глаза и дальше. Зубы русоненавистников уже сейчас рвут русское имя. А что же будет потом, когда в слабости и немощи мы будем вылезать из-под развалин осатанелой большевицкой империи? Ведь нам не дадут и приподняться.

По сохранившейся датированной записи 28 июня 1979 года я вижу, что понял проблему уже тогда. Записал: «Постепенно, с годами, к 1978–79, выяснился истинный смысл моего нового положения и моя новая задача. Эта задача – отстояние неискажённой русской истории и путей русского будущего. К извечным врагам большевикам прибавляется теперь и враждебная восточная и западная образованщина, да кажется – и круги помогущественней. И поэтому я тут, в Америке, оказываюсь не на подлинной свободе, но опять в клетке. Моя свобода в том, что меня не обыскивают и я могу писать что угодно впрок, но напечатаются даже Узлы – с сопротивлением».

Прошло ещё три года – и почти могу повторить.

С какой дружной яростью накинулись на первые слабенькие ростки возрождения русской мысли. Нам и выбора не оставляют.

Так во́т как? Распалил я бой на Главном фронте – а за спиной открылся какой-то Новый? Сумасшедшая трудность позиции: нельзя стать союзником коммунистов, палачей нашей страны, но и нельзя стать союзником врагов нашей страны. И всё время – без опоры на свою территорию. Свет велик, а деться некуда.

Два жорна.

В реальной войне бывает так: там, где вчера невозможно было даже ползти, всё затаённо зарылось в землю, и только смертоносный огонь подметал местность ото всего живого, – после тяжёлой артподготовки и прорыва – вдруг в проделанные разрывы колючей проволоки, между воронками, опустевшими вражескими бронеколпаками и блиндажами, по вчерашней жуткой неприступной полосе – валит, валит во весь рост второй эшелон и тыловая челядь, валит, как по бульвару, как будто тут и не стояла никогда огнесмертная полоса.

Так теперь и я – глаза протираю. Десятилетиями я ощущал себя горлом умерших миллионов – против главного нашего всеобщего Врага. Таился, готовился, потом бился и положил все свои жизненные силы, и едва не саму жизнь, и рвал ту Твердыню подкопами, конспирацией, «Иваном Денисовичем», «Кругом», «Корпусом», «Архипелагом», – а оказалось? что я только проложил проезжую дорогу для образованщины. Хлынули в этот прорыв и тут же освоились, будто никакого прорыва и не сделано, да и не нужен он был, и Главного Фронта даже не было. Изжито, забыто, и пиво не в честь.

Вот, вольно бродят на открывшемся просторе, – да какая масса уже их, и приезжих-переезжих, и как быстро освоились тут, – и на Западе своих таких же сколько. И главное, что всем мешает и отвратительно, – это вечная непоправимая и мерзкая Россия, от которой-то и нет никому жизни на Земле.

______________

А как могло такое сложиться?

Издавна и ото многого. И оттого, что государство Россия громоздилось невообразимой, как бы угрожающей величины, и столь природно богатое. От пугающих сказок, которые рассказывали сперва редкие посетители иностранцы. Потом – от избыточной, неосмысленной военной активности России в Европе – при Елизавете, Екатерине, Павле, Александре Первом, Николае, – да чаще-то и активности не завоевательной, а глупо-бравадной или даже батрацкой в угоду чужим тронам и чужим республикам. И ошеломительной победой над мировым завоевателем Наполеоном, хотя за ней и не последовало корыстных захватов. (Какой сгущённой ненавистью к России Европа ответила в Крымскую войну!) И тем, что Россия была и всегда держалась особой и по вере, и по традициям, по складу жизни. И во многом оттого, что во всё предреволюционное столетие царская власть самозабвенно плавала в небесах, не научаясь урокам публичности, развившейся в цивилизованном мире, – не догадалась или не снизошла использовать её для общественной защиты и объяснения своих действий: да, мол, нужно ли оправдываться? да перед кем? И за всё столетие какие обвинения ни формулировали против России и какие небылицы на неё ни лепили (а на пороге XX века недоброжелательность ещё раскалилась), – всё, всё прилипало, наслаивалось, присыхало. По пословице: и борзые облаяли, и воро́ны ограяли. (Зато большевики единым прыжком вспрыгнули тут – до расслабления западной общественности и ведущих умов Запада.)

А ко всему тому нарастала – особенно в начале XX века – грубость и неумелость русских публицистов право-национального направления. Они не давали себе труда спорить терпеливо, оттеночно, нет, срывались к топорности, а то и к брани. От отчаянного ли ви́дения, что вся Россия уплывает «куда-то не туда», и от безпомощности, неумения исправить это – они лишь укреплялись в своей глухой круговой, групповой правоте: думай – точно как мы! громко кричи – как мы! – а чуть иначе – ты не наш, ты продался, ты враг России! Их современник В. В. Шульгин, тоже националист, но с умом и тонкостью, так написал о них однажды: «Им безразлично, кого и за что грызть, было бы мясо на зубах»[281]. Почти неправдоподобна, но и как же характерна сила ненависти правых русских националистов к спасителю России Столыпину. (Да и скольких русских писателей отторгли и закляли так же.)

Потом – и умеренных, и крайних националистов – всех закатал большевицкий каток, больше в землю, кого – к долгому-долгому молчанию. А когда ростки разрешились – они были оранжерейные, под наблюдением зоркого огородника, и должны были тянуться только к солнцу багрово-красному.

Так – и потянулись многие. Слабость слабых: прислониться к сильному плечу. Первый же самиздатский национально-русский журнал, осиповское «Вече», был преисполнен симпатии к власти своих же губителей, писал «бог» с маленькой буквы, а «Правительство» с большой. Открывал нам, что «коммунизм зато создал Великую Державу», «русский коммунизм – это особый путь России», колхозы – это традиционное «русское общинное братство». И что на самом деле у