«В основу жизни воинских частей молодой нашей Армии, – писал тогда отец Александр, – положены начала воинской дисциплины, любви к РОДИНЕ, религиозности и нравственности…

В каждом полку имеются Священники, пользующиеся высоким пастырским авторитетом и зарекомендовавшие себя в деле учительства и нравственного влияния на части с самой лучшей стороны; Богослужения не только совершаются, но и посещаются воинскими чинами весьма усердно; молитвы утренние и вечерние введены; с пороками, неизбежными по греховности человеческой природы вообще, и пастыри, и начальствующие лица борются…

Таким образом, говорить о создании каких-то новых частей на принципах религиозности, нравственности, любви к РОДИНЕ и уважения к дисциплине не только излишне, но и вызывает чувство обиды за нашу доблестную Армию, которая так ярко проявляет и в своей жизни, и в борьбе с неприятелем эти высокие христианские и гражданские принципы».

Очевидно, что в донесениях, на которых основывал свое мнение протоиерей, присутствовала доля идеализации (ведь те же месяцы отмечены, наряду с проявлениями воинской доблести, случаями трусости и измены в войсках); однако и противопоставление «более православных» новых формирований – «менее православной» армии выглядит более чем спорным. Вряд ли такое противопоставление, хотя бы мысленно, делал сам Дитерихс, но на волне добровольческой кампании именно оно могло рождаться при чтении, например, таких газетных сентенций: «Кто бывал в бою, тот знает, что в победу веришь только тогда, когда надеешься на верность соседа. Добровольческие отряды поэтому будут самостоятельными единицами». Основанием для подобных утверждений до некоторой степени становилось «Положение о дружинах Святого Креста», провозглашавшее: «В случае недостаточной численности для образования самостоятельной части (полка, дивизии и так далее) дружины Святого Креста входят в состав других действующих полков, предпочтительно добровольческих, в виде отдельных рот или отдельных батальонов, но никоим образом не распределяются между ротами полка», – а это вызывает вопросы и недоумение уже с военной точки зрения.

Получается, что осторожный и расчетливый генерал Дитерихс допускает возможность создания из тыловых добровольцев или беженцев (один из чаемых контингентов) целых полков и даже дивизий, которые вряд ли успели бы пройти серьезное обучение, и даже предполагает поместить их в боевую линию (потому что иначе формирование дивизий не имеет смысла). Сомнительным выглядит и принципиальное согласие «военного министерства» (информация была опубликована 24 августа) «по просьбе старообрядческой депутации» – «перечислить из разных частей войск офицеров и солдат-старообрядцев в Дружину Крестоносцев». Этим согласием, с одной стороны, старообрядцы признавались достаточно ценным элементом, чтобы войти в состав дружины, а с другой – их с легкостью изымали из действующих частей, таким образом ослабляя последние, в том числе и в морально-нравственном отношении. Печать скороспелости, на наш взгляд, лежит на всем «добровольческом проекте» генерала Дитерихса, в отличие от его оперативного плана на зимнюю боевую кампанию, который грешит скорее чрезмерною основательностью.

Генерал, похоже, окончательно укрепился в мысли, что идея сравнительно крупных резервов, получивших передышку в тылу и вводимых в бой неожиданно для противника, имеет универсальный характер, и вознамерился еще раз воплотить ее – уже в бóльших масштабах. Перед лицом возобновившегося 14 октября наступления советских войск с рубежа Тобола, не желая перемалывать свои дивизии в оборонительных боях, Дитерихс 25 октября отдал директиву, которой с фронта снималась фактически вся (!) 1-я армия во главе с самим генералом Пепеляевым. Она направлялась на пополнение в тыловые города (Томск, Каинск, Мариинск, Ачинск), составляя «группу резерва». Другая группа из двух дивизий (одна еще в процессе разворачивания) и отдельной бригады должна была пополняться в Омске и Ново-Николаевске; возглавил ее генерал Войцеховский.

Нам еще предстоит увидеть, как полки, а главное – командиры бывшей Сибирской армии сыграют в тылу крайне негативную роль; но и без этого надежды на переформирование и пополнение столь больших масс в столь неустойчивой обстановке представляются мало обоснованными. Нечто подобное попытался проделать на Юге России барон Врангель, возглавивший в декабре 1919 года Добровольческую Армию: он «отдал самовольно приказ об отводе “кадров” кубанских дивизий на Кубань для формирования», – рассказывает Деникин, вынося вердикт, быть может, слишком суровый для Кубанцев, но вполне применимый к Сибирякам: «Дома они окончательно разложились». Очевидно, перед нами вновь один из психологических законов Гражданской войны, не допускающий укрепления войск вдали от боевой линии, – казалось бы, опровергнутый Дитерихсом под Петропавловском, но неумолимо сказавшийся в октябрьско-ноябрьском «маневре в глубину».

А на какие рубежи мог рассчитывать Дитерихс, готовясь остановить советское наступление? Весьма правдоподобно выглядят рассуждения современного историка: «… Существовал действительно прекрасный оборонительный рубеж – полоса Томской (или Щегловской) тайги. Это полоса сплошных девственных почти непроходимых лесов шириной примерно в 60–80 верст, которая в те времена тянулась сплошной стеной на юго-восток вплоть до Алтая. В полосе отступления белых войск поперек тайги с запада на восток шли лишь три дороги: на севере это был идущий на г[ород] Томск Большой Сибирский тракт, в центре – линия железной дороги, и на юге от г[орода] Щегловска шел Новый Переселенческий тракт. Дороги были узкие, а вне дорог в условиях зимы продвигаться было практически невозможно. Защищать, таким образом, требовалось лишь выходы этих дорог из тайги, для чего было необходимо небольшое количество свежей пехоты, богато снабженной пулеметами». Однако если принять версию, «что генерал Дитерихс, затевая 25 октября свой маневр, именно полосу Щегловской тайги наметил в качестве того последнего рубежа, на котором он в крайнем случае гарантированно сумеет остановить красных», – мы сразу же оказываемся перед очевидным фактом: столь выгодный рубеж с его «выходами дорог» лежал значительно восточнее столичного города Омска…

Общеизвестное до банальности положение Клаузевица о войне как «подлинном орудии политики, продолжении политических отношений, проведении их другими средствами», на самом деле с точки зрения самого автора вовсе не облечено той непреложной категоричностью, с которой его повторяют многочисленные начетчики. Германский мыслитель отвергает мнение, будто «политическая цель [войны] становится деспотическим законодателем»: «ей приходится считаться с природой средства, которым она пользуется (то есть собственно войны. – А.К.), и соответственно самой часто подвергаться коренному изменению; все же политическая цель является тем, что прежде всего надо принимать в соображение». Основываясь на этих рассуждениях, мы приходим к заключению, что при общности глобальной военно-политической цели – освобождения России от большевизма, преодоления последствий революции – адмирал Колчак и генерал Дитерихс осенью 1919 года уже совершенно по-разному представляли себе ближайшие политические задачи.

Теперь мы, кажется, можем поверить утверждению Сахарова, будто Дитерихс стремился просто сохранить Верховного Правителя и кабинет министров до момента падения Советской власти под деникинскими ударами. Вряд ли идея безвластного, номинального правительства отвечала воззрениям Главнокомандующего фронтом, – но в данном случае, очевидно, и произошло то самое «коренное изменение» политических целей под влиянием «природы» разворачивавшихся военных действий. Напротив, Верховный Главнокомандующий, являющийся одновременно и Верховным Правителем, стремится сохранить за высшей государственной властью самостоятельное значение, не может сделать ее заложницей обстановки, складывающейся за тысячи верст на Юге России, и в этой ситуации не считает допустимым поступиться столицей.