Колчак прекрасно понимает, что пестрый политический лагерь его сторонников, сотрудников, подчиненных все еще очень далек от того патриотического единства, к которому призывают обращения Верховного и Совета министров вот уже почти год. Гинс вспоминал брошенную в октябре фразу адмирала: «Если я сниму военное положение, вас немедленно переарестуют большевики, или эсеры, или ваши же члены Экономического Совещания… или ваши губернаторы…» Падение столицы и превращение Российского Правительства в бутафорскую группу угрожало активизацией всех оппозиционеров и переходом их в действенно-враждебный лагерь; тыл, на передышку в котором уповал Дитерихс, мог при этом оказаться опаснее и страшнее всякого фронта; и потому допустить оставление Омска Верховный Правитель не хотел даже на уровне оперативной идеи. И 4 ноября 1919 года в кабинете Колчака состоялся разговор, так изложенный английским военным представителем со слов своего агента:

«Верховный был в необыкновенно нервном настроении и во время разговора с Дитерихсом и Сахаровым сломал несколько карандашей и чернильницу, пролив чернила на свой письменный стол. Верховный крайне немилостиво разговаривал с Дитерихсом, ставя ему в упрек, что все время его командования связано с исключительной неудачей, и что он в настоящее время убедился в полной его неспособности. Не дав Дитерихсу [сказать] ни слова в свое оправдание, верховный начал ему припоминать его уверения, ни на чем не основанные, о выступлении чехо-словаков с его назначением, отставки всех более или менее опытных генералов, что ему даже со стороны союзников пришлось неоднократно выслушивать о наивных начинаниях и приказах, исходящих от Дитерихса, что отступление армии и этим возможная сдача Омска – исключительная вина Дитерихса. Верховный также говорил о генерале Гайда, причем бросалось в глаза следующее: когда Дитерихс в свое оправдание начал говорить, что он получил тяжелое наследие от Гайды, который совершенно разложил свою армию, а он все-таки в сравнительно короткий срок установил боевую способность ее, и что отступление лишь причина превосходства в численности красных [124], – Колчак здесь потерял совершенно всякое самообладание, стал топать ногами и в точном смысле [слова] стал кричать, что это обычный прием самооправдания: конечно, всегда во всем другие виноваты. “Я вижу лишь одно, что генерал Гайда все-таки во всем прав. Вы оклеветали его из зависти, оклеветали Пепеляева, что они совместно хотят учинить переворот, да… переворот необходим… так продолжать невозможно… я знаю… Омск… – мне скажете, – что решительное сражение дадите между Омском и Ново-Николаевском… опять начинается та же история, что перед Екатеринбургом, Тюменью, Петропавловском и Ишимом. Омск немыслимо сдать. С потерею Омска – все потеряно. Как ваше мнение (обращается к генералу Сахарову)?” Сахаров в позе Наполеона (рассказал агент) стал развивать свой план обороны Омска с рытьем окопов и [устройством] проволочных заграждений в 6 верстах от Омска, говорил с такой уверенностью и притом в духе верховного, что тот сразу принял сторону Сахарова, забыв все его промахи в Челябинске, Кургане и под конец под Петропавловском и Ишимом. Утвердил план Сахарова и, обращаясь к генералу Дитерихсу, сказал: “Пора кончить, Михаил Константинович, с вашей теорией, пора перейти к делу, и я приказываю защищать Омск до последней возможности”. “Ваше превосходительство, – сказал Дитерихс, – защищать Омск равносильно полному поражению и потере всей нашей армии. Я этой задачи на себя взять не могу и не имею на то нравственного права, зная состояние армии, а кроме того, после вашего высказанного мнения я прошу вас меня уволить и передать армию более достойному, чем я”.

Колчак: “Приказываю вам (обращаясь к Сахарову) вступить в обязанности главнокомандующего. Генерал Дитерихс сдаст вам свой штат [125], чтобы в первое время не терять вам дорогого времени [на] формирования его. (Обращается к Дитерихсу). Приказываю вам, генерал, немедля все сдать генералу Сахарову”. “Слушаюсь, – я так устал”»…

Нервозность адмирала как будто подталкивает к тому, чтобы все прозвучавшие обвинения сразу посчитать необоснованными; однако на самом деле неизвестно, чтó говорил в разное время Дитерихс Колчаку о Гайде, или Пепеляеве, или сдаче Екатеринбурга, или о Петропавловске, Ишиме и проч. И как бы то ни было, перед нами, пусть и принятое в столь ненормальной форме, оперативное решение Верховного Главнокомандующего – дать бой на подступах к столице и удерживать ее до последней возможности. Вручив Дитерихсу собственноручное предписание – «Согласно пожелания Вашего, предоставляю Вашему Превосходительству избрать себе дальнейшее назначение, будучи совершенно уверен, что деятельность Ваша послужит ко благу Родины нашей и пользе общего дела» (Дитерихс уехал в глубокий тыл), – Колчак призвал к командованию того из генералов, кто решительно говорил о возможности обороны.

Была ли в действительности какая-либо надежда на успех? На стороне красных был наступательный порыв, возможность мобилизаций в прифронтовой зоне (правда, качество мобилизованных при этом вряд ли следует оценивать высоко), численное превосходство (но отнюдь не трехкратное! – по сведениям русского штаба, соотношение составляло 83,5 тысячи штыков и сабель против 76,5 тысяч, а непосредственно на Омском направлении – 56 тысяч против 44,7 тысяч в пользу Красной Армии; правда, в последней преобладали пехотные части, игравшие основную роль в боевых действиях). На стороне русского командования оставалась главным образом решимость сражаться до конца, и, если бы она оставалась неизменной, этого было бы совсем не мало.

Советские войска, только что битые в междуречьи Тобола и Ишима, и в своем новом продвижении на восток шли отнюдь не триумфальным маршем. Положение их тыла вовсе нельзя было считать устойчивым (в частности, аннулирование «колчаковских» денежных знаков сильно ударило по крестьянству и не могло не вызывать его недовольства). Возвращение на фронт 1-й армии Пепеляева значительно увеличило бы противостоящие красным силы по сравнению с первоначальными расчетами Дитерихса. Весы еще колебались, и нельзя совсем отвергать возможность того, что Каппель и Войцеховский совершили бы под Омском чудо; а остановка красного наступления в условиях начинающейся зимы, скорее всего, «заморозила» бы фронт на несколько месяцев. Но нужен был полководец…

Помимо Дитерихса, в Сибири с середины августа 1919 года находился генерал Н.Н.Головин – боевой офицер, известный теоретик и преподаватель, талантливый генштабист. После Октябрьского переворота он некоторое время числился на советской службе, затем, уехав на Украину, служил у Гетмана П.П.Скоропадского, затем – в русской заграничной миссии генерала Щербачева. В Омске на Головина возлагались большие надежды как на военного, а после его прибытия – и как на потенциального политического деятеля (Гинс из первого же разговора сделал вывод, что Головин был сторонником «сотрудничества с социалистами», и решил продвигать генерала на пост товарища Председателя Совета министров). Будберг не без удовлетворения отмечал влияние Головина: «Адмирал его слушается, ему доверяет и очень считается с его мнением». Сам Головин, однако, большого энтузиазма не проявил, избрал позицию человека, присматривающегося к будущему высокому посту, а в октябре благополучно отбыл заграницу для лечения.