Кто же так расстарался и кому предназначались эти гостинцы, ежели покойный Прозоров действительно был далек от анархистов всех мастей и оттенков?

Исчерпывающий ответ на эти вопросы мог пролить свет и на фигуру самого Прозорова, поступки которого во многом представлялись загадочными, и на судьбу драгоценностей, похищенных покойным у Глазукова.

Поэтому предложение Павла Сухова организовать на квартире Прозорова засаду ни у меня, ни у Борина возражений не вызвало. Риск не велик, а польза могла оказаться большой: если повезет, сможем выявить связи Прозорова, разобраться в происшедшем.

Надо сказать, что нашим оперативникам не долго пришлось тосковать в бездействии. Уже на следующий день к дому подкатила пролетка, из которой с помощью извозчика выбрался благообразный седенький дедушка с тросточкой в руке и в высоких кожаных калошах, которые некогда носили биржевые маклеры и генералы в отставке. Старичок был не из бодреньких. Казалось, он готов рассыпаться от легкого дуновенья летнего ветерка. Но это только казалось.

Небрежно постукивая тросточкой по ступенькам, он, не останавливаясь для отдыха на лестничных площадках, резво взбежал на третий этаж и энергично нажал на перламутровую кнопку электрического звонка.

Посетителя ждали, поэтому дверь мгновенно распахнулась:

– Вам кто нужен?

– Товарищ Прозоров здесь… э-э… проживает?

– Ша, папаша, – интимно сказал оперативник и, приподняв старичка за шиворот, аккуратно внес его в переднюю, где так же аккуратно поставил на ноги.

Дверь за дедушкой с легким щелканьем захлопнулась.

– Вы… вы кто такой? – спросил старичок дрожащим от бешенства голосом.

– Я?

– Да, вы.

– Сотрудник уголовного розыска, красный Пинкертон.

– Нет, – затряс головой визитер, – ошибаетесь, глубоко ошибаетесь!

– А кто же? – придерживая старичка за воротник, с прежним благодушием поинтересовался оперативник, не забывая при этом прощупать карманы брюк, пиджака и жилетки.

– Палач! Опричник!

– Ну, знаете, папаша, за такие контрреволюционные слова не грех и по морде дать, – обиделся оперативник. – Будь я не при исполнении, а вы малость помоложе, не удержался бы…

– Я старый революционер.

– Бросьте, папаша!

– Я – Муратов!

– А я – Сергеенко.

На этом разговор агента уголовного розыска и патриарха русских бомбометателей, удостоившегося чести сидеть почти во всех тюрьмах Европы, Христофора Николаевича Муратова сам собой закончился. Но это вовсе не означало, что бурный поток возмущения иссяк. Просто он был временно перегорожен плотиной, которую тотчас же прорвало, как только Муратов переступил порог моего кабинета.

– Как это именуется на вашем ханжеском языке? – спросил он язвительно.

– Печальная необходимость, – отмерил я щедрую порцию грусти по поводу случившегося.

– Необходимость?!

Надо было в спешном порядке поправляться:

– Прискорбный факт, Христофор Николаевич.

– Не прискорбный, а возмутительный! – вскинулся он.

– Вы правы.

– Вам не стыдно смотреть после всего происшедшего в глаза демократической общественности?

– Стыдно, Христофор Николаевич, – признался я и даже зажмурился.

– Арестовывать старого политкаторжанина…

– Вы правы.

– Черт знает что!

– Абсолютно верно.

– Ведь это произвол!

– Грубейший.

Старичок смолк, долго смотрел на меня, а затем уже совсем иным тоном спросил:

– И долго вы еще собираетесь разыгрывать из себя идиота, Косачевский?

– Ровно столько времени, сколько вам потребуется, чтобы успокоить нервы.

– Гм… – хмыкнул он. – Это вы что, в интересах сыска?

– Нет, – смиренно объяснил я, – в интересах мировой анархии. Ведь я ваш старый поклонник, Христофор Николаевич.

– Не замечал.

– Естественно. Я не привык афишировать свои чувства.

– Фигляр вы, Косачевский!

– Не фигляр, Христофор Николаевич, а весельчак. Мы с вами как-то пришли к выводу, что все истинно русские люди весельчаки.

– Да, особенно Иван Грозный, – поддержал он. – Это кажется, он любил своих подданных в тесто запекать вместо начинки для пирогов?

– Он.

– Богатые традиции. Перенимать не думаете?

– Нет, Христофор Николаевич. Мы же интернационалисты, а не русофилы. А вот Щусь, говорят, у батьки Махно новые традиции вводит: вилкой глаза пленным выкалывает… Не слыхали?

Упоминание о Щусе Муратову не понравилось:

– Мне кое-что о вас Елена Эгерт рассказывала, Косачевский.

– Очередную сказку?

– Да нет… Здорово вы ее на допросе прижали. Вам бы в жандармы. Большую карьеру сделали бы!

– А больше она вам ни о ком не рассказывала, о Винокурове, например?

Личико Отца потемнело:

– Да, надула она нас тогда с ценностями «Фонда», – признался он. – Да и то сказать, надуть-то нас немудрено. Мы ведь не вы: мы к каждому человеку с открытой душой и открытым сердцем.

Мне показалось, что Муратов не столько расстроен фортелем, который выкинули Эгерт и Винокуров, сколько тем прискорбным обстоятельством, что я, вопреки его надеждам, оказался честным человеком и ничего не присвоил из ценностей. Он считал, что с моей стороны это просто непорядочно.

Отец всегда пытался отыскать у своих идейных противников что-нибудь ущербное, компрометирующее: хамоватость, скупость, болтливость, тщеславие, а на худой конец – наследственный сифилис или гонорею.

Это облегчало ведение дискуссий и помогало обосновывать свои философские и идейные взгляды. Кто-то мне говорил, что в комнате Муратова в Доме анархии на столе всегда лежала характеристика Бакунина, посвященная его главному оппоненту – Карлу Марксу.

Если в Доме анархии возмущались какими-либо действиями большевиков, например, отказом предоставить черной гвардии хранящиеся на складе пулеметы, Муратов, улыбаясь своей паточной улыбочкой, от которой поташнивало не только меня, спрашивал:

«А что вас, собственно, удивляет? Помните, что Бакунин писал о Марксе? Каков учитель, таковы и ученики».

Так что ненароком я обидел старика, огорчил. Ну что мне, спрашивается, стоило положить в карман хотя бы одну из вещиц «Фонда», какое-нибудь там дешевое колечко, браслет? Ведь ничего не стоило, а не положил. Из сатанинской гордости не положил, из постыдного тщеславия, лишь бы свою честность да бескорыстие напоказ выставить. Вот, дескать, полюбуйтесь, каков я, враг анархии, не подкопаетесь, кукиш! Скромности не хватает этим большевикам-марксистам, человечности, в боги метят. Все у них не так как у людей!