Ласситер встал, и они вместе вышли в коридор. Вернувшись, он снова уселся за стол.

— Она права, — сказал Ласситер. — Мы сворачиваемся и отправляемся по домам. В понедельник все обсудим. Или не обсудим. Я не знаю. Я плохо соображаю.

Ласситер посмотрел на Миллера, потом на Роса, всем видом показывая, что пытается понять их чувства, но в этой ситуации ничем помочь им не в состоянии.

— В понедельник, — сказал Миллер.

— Да, в понедельник, — ответил Ласситер. — Вы хорошо поработали. Оба. Вы продвинулись настолько, насколько могли.

— Мы продвинулись настолько, насколько нам позволили.

Ласситер поднял руку.

— Для нас дело закрыто, и его обсуждение тоже.

— Оно не стоит наших жизней, верно? — заметил Миллер. — Я имею в виду, что если бы мы серьезно продвинулись, то они бы нашли повод…

Ласситер сжал его плечо.

— Роберт, — тихо сказал он, — я скажу всего раз…

— Я понял, — перебил его Миллер. — Я все понял.

— Тогда спускайся вниз и жди Килларни. Веди себя вежливо. Ничего ему не говори. Только то, что надо, и ничего больше. Пускай берут, что хотят, ладно? Дай мне слово, что ты так и сделаешь.

Миллер опустил глаза, потом посмотрел на Роса и снова на Ласситера.

— Даю слово.

— Хорошо, — сказал Ласситер. — Я вас ни в чем не виню. Поезжайте по домам и проведите выходные с родными. Забудьте об этой истории, договорились?

Ласситер распахнул дверь и остался стоять, глядя, как Миллер и Рос идут по коридору к лестнице.

Когда они исчезли из виду, он тихо затворил дверь, подошел к столу и опустился на стул. Ему казалось, что он еще никогда в жизни не чувствовал себя таким уставшим. Или старым.

К тому времени, как Джеймс Килларни и шесть федеральных агентов, сопровождавших его, покинули здание второго участка, к тому времени, как они уехали на трех внедорожниках, увозя с собой все материалы по Ленточному Убийце, было уже начало третьего ночи. Они оставили пустой кабинет, который выглядел ужасно необжитым. Остались только урны, пепельницы и пустые блокноты.

Выходные уже начались, а ни у Миллера, ни у Роса не было перерыва с самого одиннадцатого ноября.

— Не хочешь прийти к нам на ужин в воскресенье? — спросил Рос, когда они стояли возле входа в участок. Ночь была холодная, на безоблачном небе мерцали звезды. Изо рта вырывались облачка пара.

Миллер покачал головой.

— Я буду спать, — сказал он. — Я буду спать до утра понедельника, а потом подумаю, хочу ли и дальше заниматься этой работой.

Рос понимающе улыбнулся.

— Ты будешь заниматься этой работой, — негромко сказал он.

— С чего ты взял? — спросил Миллер.

— Это у тебя в крови, дружище. Это дерьмо у тебя в крови.

Меньше чем через час Роберт Миллер стоял в своей квартире на Черч-стрит. Затаив дыхание, он медленно достал из кармана сложенный лист бумаги и подошел к кофейному столику, стоявшему перед диваном. Развернув листок, он разгладил его на столике и взглянул на бесконечные ряды букв и цифр, которые Риэль, Фешбах и Литтман выписали из книг Кэтрин Шеридан.

Это все, что осталось от их расследования. Один-единственный лист бумаги, испещренный загадочным шифром, повествующим о более чем тридцати казнях. Потому что именно этим они и были. Казнями. Какова была их причина, он не знал. Как не знал, виновен ли в этом Джон Роби или Майкл Маккалоу, как бы его ни звали. В любом случае мотив был очень важным моментом в этом кошмаре, который теперь у него забрали.

В начале четвертого утра Миллер разделся, бросив одежду прямо на пол спальни, лег на кровать и натянул на себя одеяло. Через несколько минут он уже спал. Он не видел снов — у него не было ни сил, ни желания их видеть.

— Я сказала Зальману… Верно, Зальман? Я сказала, что Роберт ушел, что он нашел себе девушку и ушел. Так я сказала.

Хэрриет подпила еще кофе. Был почти час дня субботы, восемнадцатое число. Миллер проспал до полудня, встал, принял душ, полчаса побродил по квартире и спустился вниз обедать. Ему пришлось пережить неминуемые расспросы: «Где ты пропадал? Почему ты так плохо выглядишь? Что же ты не побрился? Что ты ел, опять эту дрянь из кафе, верно?» Это продолжалось до тех пор, пока он не обнял Хэрриет и не прижал к груди.

— Я детектив вашингтонской полиции, — прошептал он ей на ухо. — Наверху у меня есть пистолет. Если ты не прекратишь расспросы, я поднимусь за ним…

Хэрриет вывернулась из объятий и шлепнула его деревянной ложкой по плечу. Она велела ему сесть, закрыть рот, вспомнить о хороших манерах и дождаться обеда.

— Так что можешь идти наверх за пистолетом. Ты слышал, что он мне сказал, Зальман?

— Я слышал, что он сказал, — откликнулся Зальман.

— И что ты будешь делать?

— Я хотел сам пойти и принести его.

Миллер рассмеялся.

— Видишь, — сказал он. — Мы, мужчины, держимся друг за друга.

— Да, верно, — согласилась Хэрриет. — Как дерьмо на башмаках.

— Боже, Хэрриет! Я не верю своим ушам.

— А что тут такого? Я это сказала. А теперь закрой рот. И это касается обоих, — добавила она, повысив голос, чтобы услышал и Зальман.

Хэрриет принесла кофе, присела на минуту и положила ладонь на руку Миллера.

— Так расскажи мне, — сказала она. — То дело, которым ты занимался, завершено?

— В целом да, — ответил Миллер.

— Да — это да, нет — это нет. В целом да? Этого я не понимаю.

— Дело отдали в другие руки.

— Потому что ты плохо старался? Потому что ты плохо питаешься, мало спишь и потому обленился?

Миллер покачал головой.

— Нет, потому что я старался слишком усердно.

Хэрриет победно улыбнулась.

— Видишь, у тебя есть разумные сотрудники. Я всегда тебе говорила, что ты слишком много работаешь.

— Я не это имею в виду, — сказал Миллер и почувствовал какое-то беспокойство, похожее на паранойю. Словно что бы он ни сказал, это станет известно другим людям, которые проанализируют каждое его слово. Он поспал, он чувствовал себя лучше, ему надо было поесть. Его мозги отдохнули после предыдущей ночи. Дело Роби увели у них из-под носа люди, которых он не знал и никогда не узнает. Миллер не хотел даже пытаться это понять. Он хотел дистанцироваться от этой истории. Ему хотелось провести время с людьми, которые ничего не знали о деле Кэтрин Шеридан, о Джоне Роби, о том, как правительство искусственно создало кокаиновую пандемию в восьмидесятые-девяностые годы.