Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Концерт начался. Группа играла хорошо, к тому же для своей публики; выступление прошло потрясающе. По его окончании я направился за кулисы. Меня остановили, я сказал, что представляю норвежскую газету «Классекампен» и у меня договоренность с Браги. Охранник вернулся, сказал, что все в порядке, я прошел по коридору в комнату, полную людей, возбужденных и таких радостных, что веселье почти зашкаливало, а Браги, сидевший раскачиваясь на краешке стула, подозвал меня к себе, представил ударнику, что-то сказал по-исландски, я разобрал название «Классекампен», и оба расхохотались.
Сказать мне было нечего, но несмотря ни на что я был доволен, Браги сунул мне в руки бутылку пива, я уселся и оглядел разношерстную компанию вокруг, особенно засмотрелся на Бьорк – от нее вообще было глаз не отвести. В тот момент Sugarcubes считались одной из лучших групп в мире, я сидел в самом центре музыкальной вселенной. Я предвкушал, как буду рассказывать об этом Ингве.
Браги встал.
– Мы сейчас отмечать пойдем. Пошли с нами?
Я кивнул.
– Just stick to me[24], – сказал он.
Так я и сделал. Практически прилипнув к нему, я вместе с другими художниками и музыкантами прошел по городу до порта, где находилась квартира Бьорк. Двухэтажная, с лестницей посередине, она быстро заполнилась людьми. Сама Бьорк уселась на пол перед бумбоксом, среди разбросанных вокруг дисков, и ставила песни. Я так устал, что на ногах не держался, поэтому устроился наверху лестницы, прислонился к перилам и закрыл глаза. Но не заснул – что-то всколыхнулось во мне, поднялось из желудка к груди, а оттуда – к горлу; я вскочил, преодолел последние две ступеньки, отделяющие меня от второго этажа, бросился в ванную, распахнул дверь, склонился над унитазом и выблевал целый каскад жидкости удивительного желто-оранжевого цвета, так что из унитаза разлетелись брызги.
* * *
Через несколько недель ко мне приехала мама, мы съездили с ней к Гюдльфоссу, к Большому гейзеру и в долину Тингведлир, а на другой день поехали на южное побережье, с черным песком и гигантскими утесами, торчащими из моря.
Мы вместе сходили в художественный музей, с совершенно белыми стенами и полом, солнце попадало туда сквозь громадные иллюминаторы в потолке, так что свет почти обжигал. В окна я видел море, синее с белыми барашками и дымкой, вдали из него вырастала высокая заснеженная гора. В этой обстановке, в белом, залитом светом помещении на краю земли, искусство полностью исчезало.
Что, если искусство – явление внутреннего порядка? Нечто, живущее только в людях и между ними, то, чего мы не видим, но чем отмечены, то, что и есть мы? Что, если пейзажи, портреты, скульптуры – лишь способ ввести внешний, чуждый нам мир в наш внутренний?
Когда мама собралась домой, я проводил ее до аэропорта, попрощался, а на обратном пути читал «Героя Стивена» Джойса, первую купленную мной его книгу, явно самую слабую, к тому же незавершенную и не предназначенную для публикации, впрочем, она меня тоже кое-чему научила – каким образом автобиографические элементы, здесь очевидные, преобразуются в нечто иное, если сравнить с «Улиссом». Стивен Дедал – молодой сильный персонаж, отец телеграммой вызывает его домой, в Дублин: «мать умирает приезжай домой»; однако в романе, в «Улиссе», этот блестящий высокомерный юнец представляет собой в первую очередь место, внутри которого происходит действие. В «Герое Стивене» он остается человеком, отделенным от окружающего мира, в «Улиссе» мир пронизывает его: история, Августин, Фома Аквинский, Данте, Шекспир – все они живут в нем, и то же происходит с молодым евреем Блумом, только сквозь него течет не история в ее наивысшем проявлении, а город с его людьми и явлениями, рекламными объявлениями и газетными статьями, он думает о том же, о чем все остальные, он – Эвримен. Однако над ними имеется и еще один уровень, место, откуда за ними наблюдают, а именно язык, – все откровения и предрассудки, почти зашифрованные в различных его регистрах.
Ничего подобного в «Герое Стивене» нет, там есть лишь персонаж, Стивен, то есть сам Джойс, отделенный от мира, показанный, но не интегрированный в него. Вершиной такого подхода, как я понял, стали «Поминки по Финнегану», которые я купил и еще не прочел, когда люди полностью растворяются в языке, живущем своей повседневной жизнью.
На остановке между университетом и Перлан я вышел и последний отрезок пути по району посольств до дома прошагал пешком. Моросил дождь, на город опустился туман, я чувствовал пустоту, словно я никто, – возможно, из-за расставания с мамой. Гунвор читала, свернувшись калачиком в кресле и поставив рядом на стол чашку чая.
Я снял куртку и прошел к ней.
– Что читаешь? – спросил я.
– Про великий голод в Ирландии, – ответила она. – The great famine. Мама улетела?
– Да.
– Хорошо, что она приехала.
– Да, это точно.
– Чем займемся вечером?
Я пожал плечами.
Гунвор была в рубашке на голое тело и спортивных штанах. Я ощутил желание и склонился к ней. У нас уже давно ничего не было, и это меня мучило, не из-за меня самого, мне хотелось только покоя, а из-за нее, возможно, она решила, будто что-то не так, будто я больше ее не хочу. Но на самом деле мне не хватало пространства, а здесь я его обрел, бродя по улицам чужого города, плавая, сидя в кафе, и даже по ночам, когда я писал за столом, а Гунвор спала в спальне, – вот только и этого пространства не хватало, даже так она находилась чересчур близко.
Поэтому я обрадовался, ощутив желание настолько сильное, что оно отодвинуло на задний план все остальное. Я не понимал, почему прежде отказывался от этого, сейчас мне ничего другого и не хотелось, и после мы вновь сблизились, как в самом начале, когда только начали встречаться, когда кроме друг друга
