Коркораны, как выяснилось, вообще позвали массу народа из колледжа — соседей Банни по корпусу, еще каких-то людей, которых Банни даже ни разу при мне не упоминал. Софи Дирболд, кареглазая девушка с низким мелодичным голосом, которую я немного знал — мы занимались французским в одной группе, должна была ехать в Коннектикут вместе с нами.

— А Банни откуда ее знал? — спросил я Фрэнсиса по пути к корпусу, где жила Софи.

— Да по-моему, он ее почти и не знал. Если не считать того, что на первом курсе безуспешно пытался за ней ухаживать. Вот увидишь, Марион ей ни капли не обрадуется.

Я опасался, что поездка будет натянутой, но на самом деле общество нового человека принесло удивительное облегчение. Мы, можно сказать, приятно провели время: по радио играла музыка, Софи, скрестив руки на спинке сиденья, болтала с нами всю дорогу. Я сто лет не видел Фрэнсиса в таком хорошем настроении. «Ты похожа на Одри Хепберн, — сообщил он Софи. — Тебе, наверное, это тысячу раз говорили?» Она угощала нас ментоловыми сигаретами и жевательной резинкой с корицей, рассказывала всякие забавные истории, а я смеялся от души, смотрел в окно и молил Бога, чтобы мы пропустили нужный поворот. Я никогда не был в Коннектикуте. Присутствовать на похоронах мне тоже раньше не приходилось.

Ответвляясь от главного шоссе, узкая дорога в Шейди-Брук петляла меж полей, огибала холмы, взбегала на мосты и пересекала лошадиные пастбища. Через какое-то время луга за окном превратились в поле для гольфа, и вскоре перед нами возник псевдотюдоровский особняк. КАНТРИ-КЛУБ «ШЕЙДИ-БРУК» — гласили выжженные буквы на деревянной вывеске. За клубом начинались дома — большие, шикарно отделанные, каждый на участке акров семь.

Место оказалось настоящим лабиринтом. Фрэнсис высматривал номера на почтовых ящиках, брал один ложный след за другим, подавал назад, ругаясь сквозь зубы под скрежет коробки передач. Нам не встретилось ни одного указателя, логики в нумерации домов не просматривалось, и после получаса бесплодного тыканья вслепую я стал надеяться, что мы никогда не приедем, что мы просто повернем назад и весело покатим обратно в Хэмпден.

Конечно же в итоге мы нашли нужный дом. Внушительное здание из беленого кедра, стоявшее в конце небольшой аллеи, несомненно, претендовало на образчик архитектуры с большой буквы: разноуровневые этажи, голые асимметричные террасы, во дворе — покрытие из черного туфа. Растительность была представлена лишь несколькими деревцами гинкго в постмодернистских кадках, которые для создания драматического эффекта поставили на разном расстоянии друг от друга.

— Класс! — воскликнула Софи, истинная дочь Хэмпдена, всегда готовая отдать должное прогрессу.

Я покосился на Фрэнсиса. Тот пожал плечами:

— Его матушка любит все современное.

Человека, открывшего нам дверь, я никогда не видел прежде, но узнал моментально — и мне показалось, будто, словно во сне, я проваливаюсь в тартарары. Краснолицый здоровяк с тяжелой челюстью и копной седых волос окинул нас быстрым взглядом, и его рот раскрылся маленьким аккуратным «о». С мальчишеской проворностью, удивлявшей в столь пожилом человеке, он скакнул к нам и затряс Фрэнсису руку.

— Ну наконец-то! Рыжий-бесстыжий собственной персоной! Как поживаешь, сынок? — произнес он гнусавым, раскатистым голосом — голосом Банни.

— Отлично, — ответил Фрэнсис, и я немного удивился теплоте его интонации и энергичности рукопожатия.

Мистер Коркоран обнял его могучей дланью и притянул поближе.

— Вот это мой парень, — обратился он ко мне и Софи, ероша Фрэнсису волосы. — У меня все братья такие, а среди моего собственного выводка ни одного толком рыжего нет. Поди разберись, в чем тут дело. Как тебя зовут, солнышко? — спросил он Софи, отпустив Фрэнсиса и протягивая ей руку.

— Софи Дирболд. Здравствуйте.

— Какая ж ты хорошенькая, просто прелесть. Правда, ребят? Вылитая тетя Джин.

— Вылитая кто? — после озадаченной паузы переспросила Софи.

— Ну как же, солнышко, твоя тетя. Сестра твоего папы. Очаровательная Джин Ликфолд из нашего клуба, прошлогодняя победительница женского турнира по гольфу.

— Нет-нет, сэр. Моя фамилия Дирболд.

— Дирфолд. Надо же, странно как. Никаких Дирфолдов я тут не знаю. Знавал, правда, одного Бридлоу, но это было, дай бог памяти, лет двадцать назад. Большими делами ворочал. Потом, говорят, облапошил партнера и прикарманил ни много ни мало пять миллионов.

— Вообще-то я не из этих мест.

— Не из этих?

Вздернув бровь, он склонил голову набок, чем снова мучительно напомнил мне Банни.

— Нет.

— Не из Шейди-Брук?

Казалось, он и представить не может такой казус.

— Нет-нет.

— Откуда ж ты, радость моя? Из Гринвича?

— Из Детройта.

— Господи помилуй, это ж надо, приехать из такой дали.

Помотав головой, Софи с улыбкой пустилась в разъяснения, как вдруг мистер Коркоран заключил ее в объятия и залился горючими слезами.

Нас сковал ужас. Ошарашенная Софи смотрела поверх его сотрясающегося плеча круглыми глазами, словно он ударил ее ножом.

— Милая моя, красавица, — запричитал он, уткнувшись ей в шею. — Как же мы теперь без него?

— Ну-ну, мистер Коркоран, успокойтесь.

Фрэнсис потянул его за рукав, но он никак не отреагировал.

— Мы так его любили, так любили. А он нас… и всех… и тебя тоже. Я тебе как на духу… Да ведь ты и так это знаешь, правда, радость моя?

— Мистер Коркоран. — Фрэнсис уже тряс его за плечи. — Мистер Коркоран!

Мистер Коркоран повернулся и с рыданиями повалился на Фрэнсиса.

Подбежав с другой стороны, я кое-как закинул его руку себе на шею. Колени у него подогнулись, и я чуть было не упал, но каким-то чудом нам с Фрэнсисом все же удалось удержать его на ногах. Сделав зигзаг в прихожей («Ох, черт, — донесся до меня потрясенный шепот Софи. — Вот так попали…»), мы завели его в гостиную и усадили в кресло.

Он продолжал плакать навзрыд. Я протянул руку, чтобы расстегнуть ему воротник, но он схватил меня за запястье.

— Его нет, — простонал он, глядя мне прямо в глаза. — Моего малыша больше нет.

Его безумный, беспомощный взгляд сотряс все мое существо. Я словно бы врезался на полной скорости в кирпичную стену. Внезапно — и на самом деле только сейчас — на меня обрушилась горькая правда: мы совершили страшное, необратимое зло. Я бессильно отпустил воротничок. Мне хотелось одного — умереть.

— Боже мой, — забормотал я. — Боже, помоги мне, боже, я так сожалею…

Рядом мелькнуло белое как мел лицо Фрэнсиса, и в тот же момент я получил пинок по лодыжке.

В глазах вспыхнул и рассыпался искорками столб света. Зажмурившись, я схватился за спинку кресла. В такт ритмичным всхлипам, отдававшимся в голове ударами молота, под веками пульсировали красные круги.