Такая «сверхбдительность» в отношении «врагов народа» порождалась прежде всего нагнетанием атмосферы заговоров, вредительства, диверсий. Для тех, кто зависел от Сталина, проявление подобной «бдительности» было одним из способов сохранить должность и… жизнь. В этих условиях, например, секретарь Свердловского обкома партии Кабаков усмотрел «вредительство» в другом: «Мы обнаружили, – говорил он на Пленуме, – что в одном ларьке покупки обертывают докладом Томского (покончившего к этому времени с собой и объявленного «врагом народа». – Прим. Д.В.). Мы проверили и обнаружили, что торгующие организации закупили порядочное количество такой литературы. Кто может сказать, – «проницательно» вопрошал Кабаков, который сам скоро станет жертвой, – что эту литературу используют только для обертки?!»

Заталкивание правды в прокрустово ложе сталинских схем создавало духовные условия для утверждения культового вождизма. «Темные стороны», «темные пятна», «мрачные замыслы», «коварные планы» могли быть только у троцкистов, зиновьевцев, бухаринцев – всех, кто выступал «против народа». Человек, который распознал, разгромил всю эту «нечисть», – прозорлив, проницателен, мудр, велик.

Тогу вождя, пусть и не пурпуровую, а в виде скромной красноармейской шинели, Сталин не смог бы надеть, не установив господства над умонастроениями, сознанием людей. Он понимал, что нужно подкреплять веру во всемогущего вождя и стимулировать энтузиазм, шире пропагандируя достижения, объясняя неудачи главным образом «происками врагов и вредителей». И это приносило успех. Энтузиазм был неподдельный. Подвижничество – часто жертвенным. Люди искренне требовали смерти, суровой кары изменникам. Даже Алексей Стаханов писал: «Когда в Москве происходил процесс сначала Зиновьева-Каменева, потом Пятакова и его банды, мы немедленно потребовали, чтобы их расстреляли. В нашем поселке даже те женщины, которые, кажется, никогда политикой не занимались, и те сжимали кулаки, когда слушали, что пишут в газетах. И стар, и млад требовал, чтобы бандитов уничтожили…»

Вырастали поколения, в основе убеждений которых была глубокая вера в правильность всех шагов «великого вождя». Мало кто задумывался, что этой вере очень недоставало знания правды. К ней мы приходим лишь сегодня. Когда ныне реабилитированы практически все политические противники Сталина, совсем по-иному предстает и вся внутрипартийная жизнь, борьба тех лет. Шла борьба за лидерство, за определение путей и методов строительства новой жизни. Некоторые ошибались. Взгляды многих отличались от принятых партией. Но врагов, какими изображал их Сталин, было очень мало. Однако инакомыслие представлялось Сталиным наихудшей разновидностью вражеской деятельности. Отсутствие, дефицит правды создали предпосылки для эскалации цезаристских шагов Сталина. Малейшее подозрение, только подозрение, могло вырасти в обвинение с трагическим финалом. 4 августа 1938 года Ворошилов, например, направил Сталину статью М. Кольцова с запиской следующего содержания:

«Тов. Сталину.

Посылаю статью т. Кольцова, которую он так давно обещал. Прошу посмотреть и сказать, можно ли и нужно ли печатать. Мне статья не нравится.

К. Ворошилов».

Сталин резолюции на записке не оставил, однако отдал распоряжение внимательно «разобраться с Кольцовым», за которым уже следили. И этого было достаточно: дело кончилось трагедией известного журналиста и писателя… Даже Цезарь не проявлял такой воинственной нетерпимости и беспощадности.

Кстати сказать, Сталин очень часто обходился без резолюций. Я просмотрел, наверное, не одну тысячу документов, адресованных лично ему: о выполнении народнохозяйственных планов, ходе сева, выселении целых народов, исполнении приговоров, перемещениях руководящего состава, строительстве военных заводов; расшифрованные телеграммы разведорганов, переводы статей из буржуазной печати, личные письма «вождю», различные «прожекты», с которыми к нему обращались изобретатели и просто одержимые маниакальной идеей люди. И множество других. По моим подсчетам, Сталин ежедневно рассматривал 100–200 документов самого разного объема. От одной страницы до фолиантов. В большинстве случаев он просто расписывался: «И. Ст.» или «И. Сталин». Поскребышев до доклада прикреплял квадратик чистой бумажки с уже подготовленным возможным вариантом решения и фамилией исполнителя. Часто «вождь», соглашаясь с проектом решения, ставил свою подпись на этом крохотном листке, нередко судьбоносном для очень многих людей, а порой, передавая своему помощнику бумаги, отдавал отложенную отдельно стопку документов и коротко бросал: «Согласен». Это значило, что, хотя здесь нет его резолюции, он не возражает против предложенного решения вопроса. Сталин редко писал длинные резолюции, и они не отличаются ни остроумием, ни оригинальностью. Той, которой мог поразить, например, маршал Р.Я. Малиновский. Вспоминается случай, когда один полковник вскоре после войны (не буду называть его фамилию) обратился с письмом к министру обороны: зимой полковник по своему головному убору (папахе) отличается от остальных офицеров. А летом все, и полковники и не полковники, носят одинаковые фуражки. Надо как-то и в этом случае «выделить» полковников… Резолюция Малиновского была лаконична:

«Разрешить этому полковнику, в порядке исключения, и летом ходить в папахе».

Однажды Мехлис в конце разговора со Сталиным подал тому несколько листочков отпечатанного текста:

– Что это?

– Один историк мне рассказал, как генерал Драгомиров оценивал своих подчиненных. Показалось забавным. Для разрядки, Иосиф Виссарионович, как-нибудь посмотрите, – изобразил улыбку Мехлис.

Сталин тут же, едва вышел его любимец, перелистал три-четыре страницы и, что с ним никогда не бывало, расхохотался. Один, в кабинете. Поскребышев, зашедший с очередной папкой к Сталину, растерялся и не мог ничего понять, пока «Хозяин» не сунул ему эти листки.

Генерал Драгомиров, блестяще образованный, русский интеллигент, крупный ученый, одно время, в конце прошлого века, командовал Киевским военным округом. Ежегодно ему представляли на утверждение около тридцати аттестаций на генералов, находившихся в его подчинении. Драгомиров, написавший многие свои книги афористичным, сочным языком, остался верен себе и в этом рутинном деле. Вот некоторые выводы из аттестаций, собственноручно написанные командующим. Генерал-лейтенант Донатович: «Был конь, да уездился». Генерал-лейтенант Плаксин: «Отличный начальник дивизии, будет таким же корпусным, если Бог веку даст». Генерал-лейтенант Зегелер: «Усерден, болезнен. Более претензий, нежели содержаний». Генерал-лейтенант Засс: «Мягок, чтоб не сказать слаб. В умственном отношении скромен». Генерал-майор Отфиновский: «Давно по дряхлости нуждается в покое». Генерал-майор Воинов: «Настойчив, мягок, симпатично-вкрадчив, тактичен. К нежному полу прилежен». Генерал-лейтенант Сулин: «Исполнителен, энергичен, знает дело отлично. Пылок не по годам». Генерал-майор Бергер: «В мирное время бесполезен, а в военное время будет вреден».

Насмеявшись, Сталин походил по ковровой дорожке своего огромного кабинета, сел за стол и на очередной бумаге начертал: «И. Ст.». Никакого юмора и шутовства…