сего дня приносить керемети жертвы. Колют оленей, овец, телок, жеребят; наедаются досыта и напиваются допьяна, поют и скачут. Другого применения этим кулигам дикие звероловы не могли придумать. Пошумят, поломаются, обманут совесть и разойдутся по лесным трущобам, чтобы не сердить и не беспокоить бога. Его это место: оно им зачуровано, и потому для всех свято.

Когда пришел сюда же русский человек, то он сейчас вспомнил, что от перегноя трав на этих местах самая плодородная почва, которую любят и рожь и ячмень. Тут он и поставил избу и приладил крест. Кереметь испугалась, отступилась и ушла с того места прочь. А так как русские люди тянулись сюда, по своему обычаю и привычке, целыми артелями, лесные же деревья тоже размножались и жили плотными общинами (сосна – так кругом сосна, ель – так все ель), то переселенцам и пришлось немного призадуматься. Непролазные леса в этих суровых местах на кулиги неохотливы, легче им жить плотной стеной. Полян, то есть травяных островов или безлесных равнин, в них немного, – все больше сырые болота, где хорошо живется только одним чертям, да и из них подбираются особенные – водяники: нагие, все укутанные в тину, умелые плавать на колодах, целый день жить в воде и показываться только ночью.

Задумываться, однако, не привелось долго таким людям, которые пришли в дремучие леса с сохой, топором и огнивом: начали они рубить деревья топором под самый корень, валить вершинами в одну кучу и в одно место и жечь. Стали выходить искусственные поляны, как места для жильев и пахоты: звали их назади, когда врубались в покинутые леса, лядами, лядинами, огнищами. Это в западных лесах. В северных лесах, когда начали валить их, углубляясь в чащи с речных и озерных побережьев, прозвали такие новые места и валками, и новями, и новинами, и гарями, и росчистями, и пожогами, и подсеками, и починками. Чем дальше заходили вглубь, тем больше растеривали и забывали старые слова и все такие чищобы под пожню (для травы) и под пашню (для хлебов) стали звать чужим и готовым словом кулиги. Так и осталось оно за ними на всем огромном востоке России, и выражение кулижное хозяйство принято теперь учеными людьми для пользования в книгах и пущено в ход в их сочинениях. Для хлебопашца в лесах это единственный выход и исключительный способ, отчего, как убеждается читатель, и такое множество синонимов на одно и то же слово.

Когда и на искусственных кулигах становилось жить тесно, а почва начала утрачивать силу плодородия, уходили от отцов взрослые и старшие сыновья, от дядей племянники и т. п. При полной свободе переходов, с помощью людей богатых, которые давали от себя даром и соху, и топор, и рабочую лошадь, уходили с насиженных и родимых мест так далеко, что и вести достигать переставали. Да и как и через кого перекинуться словом, когда стали жить у черта на кулижках? Когда припугнули трусливых и диких народцев огненным боем, который вспыхивал внезапно, гремел гулко и разил наповал и насмерть, – кулиги стали подвигаться еще дальше. Забрались, в конце концов, русские люди к самому дальнему черту и очутились у него, конечно, на таких же кулижках в Камчатке. Там уже и небо заколочено досками, и колокольчик не звонит.

В наши времена, когда истребились и поредели леса (и, конечно, гораздо меньше всего в Сибири), в строгом и серьезном безлесье придумано слово кулижник и поворочено на бранное всякому тому, кто ворует дорогой лес или вырубает и выжигает заповедный и запрещенный. Теперь стали там говорить, что эта привычка стара – ее бросить пора. На самом же деле, лядинное, или, что то же, подсечное, хозяйство нашего Крайнего Севера и Сибири представляет систему, веками обдуманную, проверенную опытом, поддерживаемую непреоборимыми естественными условиями и, наконец, обусловленную силой экономических влияний.

О лысом бесе

К слову, после лесного черта (в ответ на запрос, поставленный сомнением), которого, действительно, обещают тому, кто ничем не доволен, желает большего, а пожалуй, не прочь потребовать птичьего молока. Ему сулят именно то, чего не бывает: русский черт, в отличие от немецкого (Мефистофеля), весь в шерсти, а у домового черта она даже очень мягкая. Разрешается быть голым только водяному черту, но и он прикрывается осокой, и является в публичные места только ночью, и может подавать человеческий голос (о чем и сказано выше). Голова у нашего острая, клином и даже с густым клоком, стоящим торчком между короткими, но острыми, как шилья, рогами. Он складной и переменчивый: по лугам и полям ходит вровень с травой, по лесам в рост самых высоких деревьев. А затем у него все то налицо, что у наших недругов худо: чертова голова, чертова образина. Когда бес на работе и в деле, то нет его ловчей и находчивей: у него научились пронырливые и льстивые люди добиваться цели ловкими подходами, умильными взглядами и гибкими изворотами поклончивого тела. Они рассыпаются мелким бесом именно подобно тому, как настоящие черти, если им пригрозить аминем, прикрикнуть на них молитвой да вовремя догадаться сложить из трех правых пальцев крест. Беса же тешат не только одни те старики, которые молодятся: мудрено ли им устоять, когда он вцепится в ребро (в одно время с сединой в бороду), – бес силен горами качать. Беса тешат, между прочим, и те, которые усвоили дурную привычку, сидя и во время оживленных и серьезных разговоров, равнодушно качать ногой, положив ее на колено. По народному поверью, черт это сейчас заметит, вспрыгнет на ту ногу, усядется прочно, оскалит от удовольствия зубы и с наслаждением качается.

Сéмью прикинь – одновá отрежь

Выставляя в первобытной старинной форме эту древнюю, ясную по смыслу и столь вразумительную для руководства в жизни пословицу, останавливаем внимание собственно на цифре, которая рекомендуется ее.

Цифра семь никогда не служила народу единицей измерений, если не считать семисотных верст, которые, однако, в начале нынешнего столетия покинуты, и законная мера версты определена в пятьсот сажен.

У народа свой счет: обходя десяток, он предпочитает вести счет дюжинами, обходя две и три дюжины, начинает считать дробные вещи и более мелкие предметы сорокáми. В старину, не признавая десятков, не ввели в обычай сотен и, не доходя до них, вели счет девяностами, а потому и выходило тогда «Все равно что девять сороков, что четыре девяноста», а девять сороков с девяностом – пять девяноста; полпята сорока – два девяноста. Отсюда и сóроки