жил рядом с Черемушками – например, Кирилл Васькин, который часто довозил папу с Ольгой до мастерской, помогал работы погрузить или еще что-то. Еще Дмитрий Артюшкин и Алексей Зайцев периодически помогали. Я мог при этом и не присутствовать, просто просил о чем-то, когда у самого времени не было совсем, и они всегда отзывались.

А Ольга Максакова добавляет:

С некоторыми из этих ребят Юрий Николаевич подружился, хорошо знал их жизни, травил им свои байки. Мне кажется, ребята набирали из этих встреч уникальный опыт, который вряд ли имели возможность получить в своей окраинной футбольной жизни. Обращались они с Юрием Николаевичем крайне бережно, и не только из пиетета по отношению к Коле.

Практическая помощь и забота – это всегда важно, в иных случаях буквально неоценимо. Но постепенно между отцом и сыном возникли какие-то более тонкие связи – лирические, трогательные, вовсе не обязательно обусловленные бытовыми вопросами или состоянием здоровья. Николай Ларин в нашей беседе припомнил один эпизод, по-своему симптоматичный для их отношений в тот период:

Как-то летом мы большой компанией ездили на автомобилях отдыхать – через всю Европу. Когда проезжали Марсель, я предложил заехать в музей Сезанна в Эксе. Дело в том, что у меня с собой был папин альбом – не тот, большой, который появился позже, а предыдущий, и я хотел его там оставить. Когда дарил этот альбом, сообщил музейщикам, что для моего папы Сезанн – один из самых любимых художников. Ну и мы с компанией посмотрели город, были у подножия горы Святой Виктории, сорвали себе по грозди винограда с чьего-то участка. Потом я папе подробно все рассказал, он ведь никогда до тех мест не добирался.

Любопытно, что именно тем самым 2010 годом датирована живописная работа Юрия Николаевича под названием «Гора Святой Виктории». Вид этот, конечно, воображаемый – и легко узнаваемый одновременно. Сделан он не в сезанновском стиле, а в характерном ларинском. Тут прочитывается, безусловно, оммаж Сезанну, но вряд ли нужно искать в этой работе какое-то особое, программное послание. Скорее, это символический жест, означающий мысленное расставание с натурой. Мол, раз уж не доведется больше писать горы по натурным впечатлениям, то пусть будет вот такая интерпретация легендарного мотива. Так или иначе, ларинская версия пейзажа с Сент-Виктуар определенно навеяна рассказами сына о поездке.

Тогда же, в 2010 году, произошел и еще один эпизод, который дополнительно способствовал их душевному единению. На обыденное течение жизни повлияло тем летом стихийное бедствие – или, точнее говоря, антропоценное. Многим памятен чудовищный смог, возникший из‐за рекордных пожаров на подмосковных торфяниках и угнетавший столицу почти месяц, с конца июля до середины августа. Тогда и совершенно здоровым людям приходилось крайне тяжко, что уж говорить о немолодых и недужных. Юрий Николаевич, понятное дело, входил в «группу риска» и переносил эту напасть особенно нелегко.

На Профсоюзной не было кондиционера, а у меня в Бутово был, – вспоминает Николай Ларин. – И я забрал папу к себе, он долго у меня жил. Мы слушали шансон, блатные песни – вернее, смотрели концертные записи на ютюбе. Некоторые из них они еще в детдоме пели. Когда мне надо было уезжать из дома, приезжал мой бывший воспитанник Алексей Зайцев, чтобы папа не оставался один. А еще я часто по памяти играл ему на блок-флейте несколько миниатюр, которые выучил в детстве. Ему это очень нравилось, потому что он мечтал когда-то, чтобы я занимался искусством. Думаю, он получил в то время много положительных эмоций. Ну и спасение от смога, конечно.

Словом, с Колей они в конце концов пришли к полному взаимному ладу, пусть даже причастность сына к миру искусств ограничивалась полузабытой мелодией для флейты. Да и Всеволод Максаков, сын Ольги Арсеньевны, который, по его собственному признанию, всегда скептически относился и к искусству, и к профессии художника, во всем остальном, что не касалось впрямую служенья муз, был человеком надежным и отзывчивым.

Роль патриарха в дружном, хотя и топографически разрозненном семействе Юрию Николаевичу наверняка внутренне импонировала. Вот и проблема с мастерской благополучно разрешилась все-таки, и новые идеи насчет живописи не иссякли, пусть даже драматически сузилось поле для их применения. Некоторый маневр в отношении дальнейшей работы у него оставался – но сказывалось, по словам Ольги Максаковой, уныние, которое на художника время от времени теперь нападало. Уныние это не переходило, впрочем, в депрессию и периодически преодолевалось – как правило, в тех случаях, когда возникали какие-нибудь очередные повороты, связанные с созданием живописи или ее востребованностью во внешнем мире.

Вот что говорит о том периоде художница Татьяна Петрова, о которой уже шла речь в нашей книге:

Когда я приезжала, чаще всего незапланированно, всегда у него был идеальный порядок в мастерской и в голове. Он был счастлив в мастерской. Все на местах, работы на стеллажах и в папках. Для меня это было непостижимо. Такие лихие, казалось, спонтанные работы – и такой аскетизм и порядок. Только теперь, может, чуть лучше понимаю: он экономил силы и готовился к работе, жил ею. Потом отставлял – и все, готово. И повисает пауза, как у музыканта перед аплодисментами.

К тому же времени относится и воспоминание Людмилы Михайловны Денисовой, руководительницы художественного отдела музея «Новый Иерусалим»:

Я ему намекала несколько раз, что хотелось бы для музея получить еще какие-то из его работ, а то маловато их пока. Хотя было понятно, что покупать мы сейчас не можем. И вот Юрий Николаевич решил подарить две работы – при том, что примерно за год до того он уже подарил нам «Портрет Евгения Кравченко». Теперь шла речь о двух холстах на тему Ниды, написанных в 2007‐м. И я приехала к нему с визитом в 2009 году – домой и в мастерскую. Та наша встреча оказалась последней. Он уже был совершенно больной, но если дело касалось искусства, у него происходило преодоление себя, буквально физическое. И когда он появлялся в мастерской, наступало какое-то преображение.

Пока мы были в квартире, он выглядел чуть ли не беспомощным. Помню, Ольга ему звонила, давала указания, чем меня накормить. И к мастерской от автобусной остановки он шел с трудом. А там, внутри, был очень воодушевлен, много всего показывал – и из нового, и из старого. Юрий Николаевич тогда мне говорил, что не может, не представляет своего существования без всего этого.

Особый прилив воодушевления вызвала у него ситуация, связанная с подготовкой юбилейной выставки – к 75-летию. Разумеется, ему очень хотелось приурочить к круглой дате какой-то