Талиессин просто стоял перед древним камнем, полуприкрыв глаза; стоял, расставив босые ноги, слишком земной, слишком похожий на самого обычного смертного человека.

* * *

Гальен не мог оторвать взгляд от темной бесформенной массы, в которую превратилась Аббана. Спесивая, самоуверенная, красивая, полная жизни женщина – сейчас она стала ничем. Горой мяса. Это казалось злым волшебством. По сравнению с этим участь, уготованная Гальену, вдруг померкла в его глазах. Он больше не испытывал страха. Он вообще не понимал, как можно оставаться и жить дальше в мире, где возможны подобные вещи.

Один из стражников, охранявших пленника, исчез: его рвало на обочине дороги. Толпа зрителей, однако, сбилась еще плотнее; если кого-то из них и стошнило, то это не побудило остальных разойтись.

Агилон был бледен, и это бросалось в глаза даже в полумраке.

– Вот, значит, как будет разговаривать регент Талиессин со своими политическими противниками, – проговорил Госелин.

Агилон не ответил.

Эмери оглянулся в поисках брата. Ренье тоже находился здесь: они договорились, что придут проститься с бывшими друзьями и посмотреть, как те умрут.

«Я не вижу в этом признаков неуважения к ним и их участи, – сказал, помнится, Ренье. – Напротив. Мы проводим их… А кроме того, я хочу увидеть, как умрут те, кто посмел приговорить к смерти правящую королеву. Человек, который решился на такое, должен быть достойным собственной дерзости».

Ренье находился в стороне от основной группы придворных. На гнедой лошадке, подаренной ему Адобекком, он затесался в компанию горожан, и в седле перед ним уже восседала какая-то хорошенькая юная особа в чепчике. Она была жутко бледна, ее глазищи потемнели и расширились, брови все время двигались на гладеньком лбу, а ротик сложился сердечком. Она не отрываясь глядела на осужденных.

Ренье крепко прижимал ее к себе и время от времени наклонялся к ее уху. Что-то нашептывал. Она отвечала, не поворачиваясь к нему.

Ренье вдруг встретился глазами с братом, и Эмери уловил ужас в его взгляде. И еще он догадался: Ренье держал на коленях эту девочку, как иной человек в глубокой печали берет на руки животное, – просто для того, чтобы ощутить поблизости по-настоящему живое существо, счастливое лишь тем, что оно дышит и что кто-то рассеянно ласкает его, а может быть, снизойдет и угостит сладким.

– Пробрало? – спросил стражник у Гальена.

Тот молча кивнул.

– Мне тоже нехорошо, – признался стражник.

– Хватит! – закричал Гальен. – Вы привезли меня сюда, чтобы убить, – так убивайте! Довольно! Не распускайте сопли, вы!..

Он вывернулся из рук стражника и шагнул к помосту. Палач безмолвно наблюдал за ним сверху. Гальен вдруг остановился, привалился боком к помосту, тяжело и быстро задышал.

Стражник нагнал его.

– Вот и ослабел, – сказал он. – Давай помогу.

Он подхватил осужденного под локти и потащил наверх по ступенькам.

* * *

– Сумерки возмутились и породили бури, а бури взволновали моря, и волны их поднялись до самых светил, – сказал рыцарь Солнца.

Над площадью на протянутых канатах шли две фигуры, мужская и женская: мужчина в желтом и женщина в синем то сплетали руки, то расходились. Стоя на одной ноге на канате, другую девушка подняла и положила на плечо партнера, а он, извернувшись, коснулся ступней ее затылка. Затем причудливая фигура, образованная их телами, рассыпалась. Они разошлись на самые дальние концы площади.

Зрители завороженно наблюдали за этим воздушным танцем. Лебовера с затаенным злорадством подумал о том, что упрямому владельцу десяти мясных лавок сейчас ничего не видно, коль скоро он наблюдает за спектаклем из окна своего дома. Но тут же отогнал эту мысль как постороннюю: ему показалось, что Софир плохо держится на канате. Неуверенно двигается, танцует без вдохновения. «Проклятый дурак, – подумал Лебовера и тут же адресовал ему жгучую молитву: – Будь лучше, мой мальчик, будь лучше!»

Софир, как будто услышав этот безмолвный призыв, ловко встал на руки и завел колени назад, затем поднялся на ноги, расставил руки в стороны и снова двинулся навстречу Ингалоре.

«Уже хорошо, – мысленно заклинал Лебовера. – Очень хорошо… Но ты можешь лучше…»

Лучи фонарей метались по площади, воздух наполнился хаосом света. В этом смятении на площади танцевали девочки – новички в труппе Лебоверы. От них многого не требовалось: несколько изящных па, а затем – трогательное падение, острые локотки закрывают опущенную голову, вся фигурка выражает ужас. Падение звезд.

И когда последняя девочка застыла, фонари разом погасли. Настала вечная ночь. В этой ночи вспыхнул факел, за ним – второй; в их багровом пламени все опаснее танцевали две луны, Ассэ и Стексэ, все более жестким становилось их взаимодействие, и в какой-то миг зрителям стало казаться, что танцовщики на канатах, протянутых над площадью, по-настоящему ненавидят друг друга, что это уже не танец, а едва прикрытое изяществом движений стремление уничтожить друг друга. Убить по-настоящему. Размозжить о камни.

И когда нога Ингалоры сорвалась с каната и казалось, что девушка вот-вот упадет на мостовую, по толпе протянулся долгий стон. Софир подбежал, торжествуя над соперницей, он занес ногу над ее головой, как бы намереваясь столкнуть ее, но она ухватилась рукой за его лодыжку. На миг оба зависли над бездной, а затем сплелись в объятии и замерли.

Канат начал опускаться, и чем ниже находились оба танцовщика, тем яснее видели зрители, что они глядят друг на друга сияющими глазами и улыбаются. Коснувшись носками мостовой, Софир легко поцеловал Ингалору в висок и убежал, а она, помедлив мгновение, пробежала между «упавшими звездами» и тоже скрылась.

Окруженные танцующими девочками, заговорили оба рыцаря.

Рыцарь Ночи сказал:

– Две луны – одна кровь.

А рыцарь Солнца отозвался:

– Они могут прятаться за тучами, но друг от друга им не скрыться. Через четырнадцать лет они сойдутся опять.

Их голоса утонули в громе клавикордов.

– Лично мне нравятся звездочки, – высказался торговец мясом. И выбросил из окна целую охапку заранее купленных цветов с криком: – Звезды!

Сминая лепестки и наполняя воздух резким запахом роз и резеды, девочки кружились в простеньком танце.

* * *

Уида смеялась, когда ей показали ребенка. Окна комнаты были плотно занавешены полотном, но свет на площади горел так ярко, что на фоне оконного проема Уида отчетливо видела кусок нарисованной скалы. Гром клавикордов разливался по ее комнате. Ей предлагали найти более спокойное помещение для родов, но эльфийка отказалась:

– Я не боюсь шума, и последнее, что может мне помешать, – это праздник. Сегодня хороший день, чтобы родить наследника…