по два раза? А Тирза тоже увидела меня и сползла со стола. Она даже не была совсем раздета. Она была… Она была наполовину раздета, даже совсем не раздета вообще-то. И я тогда подумал: почему на моем обеденном столе? Обеденный стол — это стол, за которым люди едят. Слово говорит само за себя. За ним едят. Я подумал: Мохаммед Атта, ты отнял у меня все мои деньги, а теперь ты отымел мою дочь на моем же столе, на обеденном столе, который принадлежал еще моим родителям. Да, они в последние годы даже не открывали мне дверь, но это другая история.

Рука ребенка двигалась теперь по его лбу.

— Каиса, — прошептал он, — твоя рука такая нежная. Такая нежная. Это так приятно. — Он задумался. На пару секунд, на пару минут. — Да, — сказал он. — Она вскочила, Тирза, и она сказала: «Папа, что ты тут делаешь?» Она не рассердилась на меня, она удивилась. Может, немножко возмутилась, что я был там. И может, мне надо было сказать им: «Нет, что это вы тут делаете? Это же обеденный стол. Мы же будем есть за ним вечером». Но вместо этого я подумал: «До чего же она красивая, моя Тирза, до чего она милая. Какое милое у нее личико. Прекрасные глаза и хороший характер. Заботливый. Даже когда она была крохой, она обо всех заботилась. Нам не нужно было с ней нянчиться, это она с нами нянчилась». И я вдруг вспомнил ее первые ботиночки, которые я для нее купил. Они были такие крошечные, их могло поместиться у меня на ладони два, три, четыре. Я их сохранил, первые ботиночки моей Тирзы, они лежат сейчас где-то в шкафу на улице Ван Эйгхена. И я подумал, она же настоящая царица солнца, я подумал, она же только моя царица солнца, моя самая любимая царица солнца, вот кто она. И тогда я взял кочергу и ударил ее. Я ударил ее по голове. Она тут же упала, а я ударил ее еще раз и еще, когда она уже лежала на полу, и я опять ударил ее и еще раз, и пока я бил ее, я все время думал: она моя солнечная царица, я люблю ее больше всего на свете, мою солнечную царицу. И еще я думал о ее первых ботиночках. Синие ботиночки, без шнурков, с застежками на липучках.

Он чувствовал руку у себя на лице и тепло ребенка, его он тоже чувствовал, а больше почти ничего.

— Каиса, — шепотом продолжал Хофмейстер, — какая приятная у тебя рука… Теперь я знаю, кто я такой. Я сам этого не знал. Человек не знает, кто он, пока не потеряет контроль. Только тогда ты это поймешь. А этот Атта, ты знаешь, что он сделал? Он хотел удрать. Герой. Помчался спасаться. Я нашел его на кухне. Он дрожал, весь дрожал. Он стал… от него ничего не осталось. Он превратился в ничто. Какие-то обломки. Рухлядь. Ничто. Не человек. Просто ничто.

Во рту у Хофмейстера пересохло, он пару раз сглотнул.

— Каиса, — прошептал он. — Каиса. Атта стоял на моей кухне, у двери, он даже не потрудился как следует одеться. И знаешь, что он сказал? «Я умоляю вас, господин Хофмейстер. Я вас умоляю» — вот что он мне сказал. И только в этот момент я понял, что у меня в руках до сих пор кочерга. Кочерга моих родителей. А он все умолял и скулил. Разве я скулил, когда Мохаммед Атта отобрал у меня все мои деньги и мою дочь? Я никогда не скулил. Я шагнул к нему, и в этот момент он схватил мой «Штиль», мою бензопилу, которую я оставил там, чтобы просушить и почистить. Это была моя пила. Я весь день работал в саду. Я люблю работать в саду.

Снова поднялся ветер. Эти звуки успокаивали Хофмейстера. Ему казалось, что его никто не слышит, даже Каиса.

— За фруктовыми деревьями нужно как следует ухаживать, — шепотом сказал он. — За садом надо все время ухаживать, убирать сухие ветки, выдергивать сорняки, сеять новую траву. Это моя работа. Я ее люблю. И я никому не позволю отобрать у меня мой «Штиль-MS 170», и уж тем более Атте. Я бросил кочергу и выхватил пилу у него из рук. Он даже не смог как следует ее удержать. Он не знал, как ею управлять, как ее правильно брать. Он растерялся, он был белый, как тряпка.

Хофмейстер почувствовал, как маленькая ножка Каисы касается его ноги, но это прикосновение было даже легче, чем ее рука у него на лице.

— Каиса, — шептал он. — Каиса. Моя Каиса. Он помчался в гостиную как ошпаренный. А штаны так и болтались у него на коленках. Атта. Я пошел за ним. А что мне было делать? Я не мог его отпустить, у меня не было выбора, Каиса. Он был в панике. Не знал, куда бежать и что делать. Он был на грани помешательства. А на столе, на обеденном столе до сих пор лежали «Монополия» и его Коран. Зеленая книга в твердой обложке. Я посмотрел на нее, все еще с пилой в руке. И тут мне все стало ясно. Я все понял об этом заблуждении, этом ослеплении человечества, этой иррациональной ереси, которая носится по всей земле как привидение, как ураган. И я сказал ему: «Атта, а как ты думаешь, кто сильнее, Аллах или „Штиль MS 170“? Молись своему Аллаху, может, он тебе помажет. Или его пророку, может, он примчится к тебе на помощь?» Но он не хотел молиться. Он отказался молиться. Можешь такое себе представить? Тогда я вырвал страницу из его Корана и сказал: «Раз не хочешь молиться, тебе придется его сожрать, Атта». Я запихал страницу ему в рот, и он стал жевать. Он его ел, Каиса. Он ел. Но помощь не пришла. Конечно, никто не пришел ему помогать. Только я мог ему помочь. «Вы непременно узрите ад», — было написано на той странице и еще много разных воззваний из этой серии. А я подошел еще ближе к нему, Каиса, еще ближе к Мохаммеду Атте, я был все ближе и ближе. Я уже чувствовал этот запах. Страх воняет, запах страха сильнее всего на свете, а на полу лежала моя дочь, моя солнечная царица. Она вылечилась от своей болезни, но, видимо, не совсем, не от меня, потому что от меня невозможно исцелиться.

Что я мог сделать? Он