жизнь своей Трудель, если дадите признательные показания! Ну как, госпожа Квангель? Что Трудель говорила по поводу открыток?

И немного погодя:

— Я, конечно, мог бы все узнать от Трудель, но хочу, чтобы об этом сказали вы, прямо сейчас. И не отстану от вас! Вы должны усвоить, что для меня вы просто мусор. Усвоить, что все ваши намерения держать язык за зубами для меня полное дерьмо. Усвоить, что гроша ломаного не стоите, со всей вашей верностью и обещаниями не выдавать. Вы — пустое место! Ну, госпожа Квангель, спорим, через час я услышу от вас, какое отношение Трудель имеет к открыткам?! Спорим?

— Нет! Нет! Никогда!

Но комиссар Лауб, разумеется, услышал, причем менее чем через час.

Глава 53

Опечаленные Хергезели

Впервые после того, как у Трудель случился выкидыш, Хергезели вышли на прогулку. Сперва путь лежал по улице в сторону Грюнхайде, потом они свернули налево, на Франкенвег, и по берегу Флакензее направились к Вольтерсдорфскому шлюзу.

Шли они очень медленно, Карл нет-нет торопливо поглядывал на Трудель, которая шагала рядом, опустив глаза.

— Как хорошо в лесу, — сказал он.

— Да, хорошо, — ответила она.

Немного погодя он воскликнул:

— Смотри, лебеди, вон там на озере!

— Да, лебеди… — Больше она ничего не сказала.

— Трудель, — встревожился он, — почему ты молчишь? Почему тебя ничто не радует?

— Я все время думаю о моем нерожденном ребенке, — прошептала она.

— Ах, Трудель, у нас будет еще много детей!

Она покачала головой:

— У меня никогда больше не будет ребенка.

— Так сказал доктор? — испуганно спросил он.

— Нет, не доктор. Просто я чувствую.

— Нет, так думать нельзя, Трудель. Мы еще молоды, заведем еще много детей.

Она опять покачала головой:

— Иногда я думаю, это мне в наказание.

— Наказание! За что, Трудель? Чем мы его заслужили? Нет, это случайность, просто подлый слепой случай!

— Нет, не случай, а наказание, — упрямо повторила она. — У нас не будет ребенка. Я невольно все время думаю о том, что сталось бы с Клаусом, когда бы он подрос. Юнгфольк[37] и гитлерюгенд, СА или СС…

— Что ты, Трудель! — воскликнул он, совершенно обескураженный черными мыслями, терзающими жену. — К тому времени, когда бы Клаус подрос, со всем этим гитлеризмом было бы давно покончено. Осталось недолго, поверь!

— Да, а что мы сделали ради лучшего будущего? Ничего! Хуже чем ничего: мы бросили хорошее дело. Я теперь очень часто думаю о Григоляйте и Младенце… вот за это мы и наказаны…

— Ах, чертов Григоляйт! — сердито сказал он.

Он был очень зол на Григоляйта, который так и не забрал свой чемодан.

Хергезель уже несколько раз продлевал срок хранения.

— По-моему, — сказал он, — Григоляйта давно посадили. Иначе бы мы что-нибудь о нем услышали.

— Если он сидит, — упрямо сказала она, — то по нашей вине. Мы его подвели.

— Трудель! — с досадой воскликнул он. — Ну что за ерунда! Не смей даже думать об этом! Мы с тобой в заговорщики не годимся. И приняли единственно правильное решение — бросить все это.

— Да, — с горечью сказала она, — зато мы годимся в мокрые курицы, в трусы! Ты говоришь, Клаусу не пришлось бы идти в гитлерюгенд. Но даже если и так, даже если он мог бы уважать и любить своих родителей — что мы для этого сделали? Что мы сделали ради лучшего будущего? Ничего!

— Не все способны играть в заговорщиков, Трудель!

— Верно. Но можно ведь делать и другое. Если уж такой человек, как мой бывший свекор, Отто Квангель… — Она осеклась.

— А что такое с Квангелем? Что ты о нем знаешь?

— Нет, лучше не стану говорить. Вдобавок я ему обещала. Но если уж старый человек вроде Отто Квангеля работает против этого государства, то, по-моему, нам стыдно сидеть дома сложа руки!

— Но что мы можем сделать, Трудель? Ничего! Подумай, какая власть в руках у Гитлера, а мы-то с тобой — вообще ничто! И сделать ничего не можем!

— Если все будут думать, как ты, Карл, Гитлер навсегда останется у власти. Кто-то должен начать бороться против него.

— Но мы-то что можем?

— Что? Да всё! Можем писать призывы и развешивать на деревьях! Ты работаешь на химическом заводе, как электрик бываешь во всех цехах. Тебе достаточно немного повернуть один-единственный вентиль, ослабить болт на каком-нибудь станке — и результат многодневных трудов пойдет насмарку. Если так поступишь ты и еще несколько сотен других людей, Гитлеру туго придется с военной техникой.

— Да, а во второй раз меня бы сцапали за шкирку и казнили!

— Вот о чем я и говорю: мы трусы. Думаем лишь о том, что будет с нами, а не о том, что происходит с другими. Пойми, Карли, ты освобожден от службы в вермахте. Но если б тебе пришлось стать солдатом, твоя жизнь тоже каждый день висела бы на волоске, и ты бы даже считал, что это в порядке вещей.

— Ах, в армии я бы тоже подыскал тепленькое местечко!

— И позволил другим умирать вместо тебя! Да, все так, как я говорю. Мы трусы, ни на что не годные трусы!

— Окаянная лестница! — рассердился он. — Если б не выкидыш, мы бы счастливо жили дальше!

— Нет, какое же это счастье, оно ненастоящее, Карли! Когда я носила Клауса, я все время невольно думала, что станется с нашим мальчиком. И мне было невыносимо, что он будет вскидывать руку в «хайль Гитлер!» и носить коричневую рубашку. А когда праздновали очередную победу, он бы видел, как его родители покорно вывешивают флаг со свастикой, и знал, что мы лжецы. Что ж, хотя бы без этого обойдемся. Не надо было нам заводить Клауса, Карли!

Некоторое время он шел рядом с нею в мрачном молчании. Они уже повернули обратно, но не видели ни озера, ни леса.

В конце концов он спросил:

— Значит, ты вправду считаешь, мы должны начать что-нибудь такое? Мне нужно что-то устроить на заводе?

— Конечно. Мы должны что-то делать, Карли, чтоб не пришлось сгорать со стыда.

На минуту-другую он задумался, потом сказал:

— Ничего не могу поделать, Трудель, но я не способен представить себе, как шныряю по заводу и порчу машины, это не для меня.

— Так подумай, чтó для тебя! Наверняка что-нибудь придумаешь.