Но в последнее время, в 1922 году, под влиянием новых условий, наша среда изменилась. В ней появились черты, которых не было раньше. Выдвинулись новые люди. Это-то и вызвало мое осуждение. Но я не мог приписать эмигрантские качества тем, кто мученической жизнью и смертью доказали свою преданность России.

Кто сомневается в этом, пусть прочтет мои «Воспоминания о Блоке»".

Еще один важный момент – опущенные редакцией «Новой русской книги» строки о газете «Накануне»: «Если бы во время писания письма я знал эту газету, как знаю ее теперь, я не послал бы такого письма. Но в то время я прочитал лишь 9 номеров этой газеты, в их числе был целый номер, посвященный Набокову. Это-то и обмануло меня». Эта фраза, комментируют авторы «Русского Берлина», "как нельзя лучше демонстрирует кристаллизацию негативного отношения советских литераторов его круга к Накануне в июне-июле 1922 г.".

Как раз к моменту публикации письма газета «Накануне» шагнула в Россию: открыла московское отделение, стала официально распространяться в стране, и вопрос о том, на какие деньги она издается, зазвучал особенно громко. Многие предполагали, что это деньги советского правительства. Поэтому и письма Толстого и Чуковского попали в контекст размышлений о нечистоплотности и откровенной продажности газеты. Но и у советской интеллигенции доброжелательное отношение к «Накануне» сменилось вскоре настороженным и неприязненным – как и в эмиграции. Ахматова и Пильняк перестали с ней сотрудничать. Кстати, и Горький советовал Толстому официально порвать с этим органом.

Письмо, почти полностью совпадающее текстуально с отправленным в «Новую русскую книгу», Чуковский послал и С. Каплуну-Сумскому, редактору издательства «Эпоха» (оно работало в Петрограде и Берлине), и тот опубликовал его в «Голосе России».

8 конце июля 1922 года Чуковский писал в дневнике:

«После истории с Ал. Толстым, после бронхита, плеврита, Машиной болезни, Лидиной болезни, безденежья уехал в Ольгино отдохнуть». В Ольгине тоже не было отдыха – раздражала и беспокоила барышня-соседка, трудно было сосредоточиться – впрочем, он все-таки начал «Тараканище» – и работа пошла.

А в августе в Петрограде заболела Мурочка. Болела она всегда тяжело, а в этот раз была почти при смерти: кровавый понос, ужас… 15 августа Чуковский и сам слег с дизентерией. Мура болела долго и выздоравливала с трудом. Кажется, полоса напастей в конце концов прошла. Не тут-то было.

9 августа в «Руле» появилась заметка «Письмо Корнея Чуковского» с предваряющими строками: "От сенатора С. В. Иванова (сенатор Иванов до революции был председателем «Общества для благоустройства Куоккала». – И. Л.) мы получили следующую выписку из полученного в Териоках письма Корнея Ивановича Чуковского".

Далее следует:

"5 июля 1922 г., Спб.

Мы остались в городе, на дачу нет средств, дачи теперь 200–300 миллионов. Под Москвой, говорят, еще дороже: 3, 4 миллиарда. Скоро нищие будут просить: «Подайте миллиард на кусок хлеба». Нищих теперь множество. Но еще больше жирных, наглых и вульгарных богачей. Все кутят, все пьянствуют, живут во всю. Стоило устраивать такую войну и такую революцию, чтобы вот эти гниды пили, ели, плодились и чванились. Наряды у них ослепительные. Автомобили, лихачи. А книг никто не покупает. Самые лучшие книги гниют в магазинах. Этим новобогачам не до книг. Ваш Чуковский".

Смысл этой публикации настолько темен (не сам ли «Руль» гневно выговаривал Толстому, что печатать частные письма недопустимо?), что Флейшман, Хьюз и Раевская-Хьюз указывают в комментариях к истории с письмом, что эту публикацию «следует рассматривать как пародийный отклик» на письмо Чуковского Сумскому. «Пародийным откликом» публикация названа и в биобиблиографическом словаре Дагмары Берман.

Трудно понять не только смысл выходки «Руля», но и мотивы, заставившие исследователей счесть публикацию пародией. Между нею и текстом письма Сумскому (как мы помним, практически совпадающему с обильно процитированным выше письмом Ященко) нет никакого сходства – ни тематического, ни стилистического, с той же долей вероятности можно счесть «полученное в Териоках письмо» пародией на «Тараканище». Должно быть, авторов «Русского Берлина» смутили тон откровенной бытовой жалобы, рваные короткие предложения. Но разве этого мало в дневниках К. И.? И разве не весной и летом 1922 года появляется в его письмах и дневниках уныло-пронзительный лейтмотив: кругом одни рожи, жрут и размножаются, книг никто не читает и не покупает…

Уже 26 августа В. Кн. (поэт Василий Князев) опубликовал в «Петроградской правде» статью «Ханжество и самореклама». Он-то это письмо не счел пародией. «Не везет Корнею Чуковскому с его „частными“ письмами, – издевался автор. – Не успело еще „Накануне“ нескромно опубликовать его письмо к Толстому, а Чуковский не успел досто-должно покаяться и самооплеваться, как – новая беда: „Руль“ публикует отрывки его частного письма в Гельсингфорс». Далее газета полностью перепечатывает письмо из «Руля». Публикатор, тоже нимало не смущаясь тем, что это частное письмо, с удовольствием его комментирует – и, поскольку никакой фактической вины Чуковскому вменить не может, обвиняет его в том, что тот «краешком, бочком, уголочком» участвовал в таких же наглых кутежах разбогатевших на мировой войне купцов 15-го и 16-го года: «Вспомним его кадящие милитаризму Англии книжонки с многочисленными рисунками, клише которых оплачивались царским военным министерством».

А теперь, констатирует автор, «Корней – обнищал: видит, облизывается и скулит». Ну и так далее, цитировать эту гадость не хочется… дальше там о том, что «красная книга идет», а не берут Корнея, потому что читателя его милитаристских книжек «уже никогда и никому не возродить».

Все это не стоило бы упоминания, кабы не особые качества литературной полемики 1922-го, а также многих последующих лет. Все средства в ней становятся хороши. Представления о добрых нравах литературы стремительно уходят в прошлое. Приходят новые люди. Наступает новый этап в развитии русской словесности.

Новая экономическая политика принесла не только некоторое облегчение, но и разочарование. Деятели культуры по-прежнему болели, страдали от безденежья, ели жидкую кашу и малоуспешно приторговывали чем придется. Правда, с началом нэпа несколько оживилось почти задушенное частное книгоиздание, благодаря чему Чуковский, например, смог сразу опубликовать несколько давно уже подготовленных к печати книг; в его жизни появился Лев Клячко, который (единственный) восторженно принял детские стихи К. И.

"…В трудную минуту, в разгар нэпа… я принес свои сказки одному из тогдашних издателей. Он перелистал их небрежно:

– Нет, что вы? куда же? в такое-то время?

Точно так же поступили и другие издатели. Никто и слышать не хотел о напечатании этих стихов, – рассказывал Чуковский в предисловии к сборнику стихотворений 1961 года. – Но нашелся один чудак, бывший газетный сотрудник, Лев Клячко, человек феноменальной энергии, который нежданно-негаданно решил на последние свои сбережения издать эти забракованные, бесприютные сказки".