Егоров прочитал письмо жены и не утерпел, подал комиссару листок с рисунком дочери. Буткин кинул взгляд на рисунок, прочитал исполненное старательными каракулями письмо и вдруг залился таким звонким смехом, неожиданно звонким, что Егоров, тоже засмеявшийся вначале, изумленно посмотрел на Буткина, про себя думая: «Да он юноша! Неужели ему пятьдесят лет?»

А Буткин вытер лоб платком и крутил, крутил в руках рисунок девочки. На лице его, в особенности на губах и на морщинистых, уже чуть-чуть впалых щеках, долго еще держалась нежная улыбка.

— В глубокие толщи проникает война, — сказал Буткин, и улыбка каким-то уже далеким прикосновением тронула раз-другой его губы и исчезла.

— Да, большие пласты народа подымает война, — проговорил Егоров, чувствуя порожденную письмом жены потребность высказаться. — И вот заметьте, товарищ старший политрук, как бестрепетно, с каким высоким сознанием народ идет на жертвы. Ничего люди не жалеют, ничего не щадят. И то еще интересно: когда мы пятилетки выполняли, казалось нам порой — ну, такой разбег мы взяли, что надорваться можно. А как дело-то оборачивалось? Смотришь, план был на пять лет, а народ его за четыре года поднял, да еще с лихвой. И думается мне, вот и теперь много подспудных сил народа прорвется. Трудности у нас, по всему видно, будут немалые, а только изобретателен и ловок наш человек…

— Вы в партии давно, товарищ Егоров? — вдруг спросил Буткин.

— Какое там давно! С прошлого года, товарищ старший политрук, — сказал Егоров с усмешкой. Ему казалось, что к активной политической жизни он приобщился слишком поздно, были все условия сделать это гораздо раньше.

— Ага! — мотнул головой Буткин.

Они опять надолго замолчали, раздумывая каждый по-своему об одном и том же: о партии, о стране, о народе.

— А не думали вы, товарищ Егоров, что речь эта от третьего июля к нам адресована? — заговорил Буткин, скручивая из газеты цигарку, похожую своей формой на игрушечную воронку.

— Как не думал? Думал, товарищ старший политрук. Для армии это целая программа.

— Да нет. Я не об этом. Я о себе, о вас, о Тихонове говорю. А вы сразу армия! Привыкли мы все мировыми масштабами мерить, — бросив на Егорова лукавый взгляд, проговорил Буткин.

Егоров не обиделся на это замечание. Буткин был прав. Немало часов он провел над изучением речи Сталина. Отдельные ее места он знал наизусть. И размышлял он над этой речью немало, но, скрывать нечего, размышлял в общем и целом, размышлял применительно к масштабам всей страны, всего народа, всей армии.

— Сознаюсь, товарищ старший политрук, снизойти до собственной персоны не успел, — разводя руками, с беспощадной правдивостью проговорил Егоров.

— Ну вот! А в речи есть такие места, в которых только наших фамилий недостает. Да, да! — загорячился Буткин, словно кто-то пытался не согласиться с ним. Егоров молчал, вопросительно глядя на комиссара, несколько даже озадаченный его словами. «Какое же место в речи имеет он в виду?» — думал Егоров.

— Не освободились мы, товарищ Егоров, от мирных настроений до конца, хотя и живем на границе, и порохом тут изрядно припахивает, — сказал Буткин и встал. Чувствовалось, что то, о чем он начал говорить, волнует его и не дает ему покоя.

— Три недели я живу в батальоне. Пригляделся кое к чему и вижу: всех выводов из того факта, что на западе идет война, мы, коммунисты, не сделали. Живем по традиции мирного времени и утешаем себя мыслью: «Мы, мол, штатские костюмы сняли, нарядились в военные мундиры, и посему наш долг исполнен». А как мы живем? Какие требования мы к себе предъявляем? Как мы обучаем бойцов? — Буткин поднял руку, растопырив пальцы, и долго смотрел на Егорова глазами, в которых сверкала и буйствовала, как живые огоньки, его неугомонная душа. — Мы учим бойцов формально, мы правильно делаем, что опираемся в учебе на уставы и наставления, но мы забываем, что каждодневно идет война и она рождает много нового. А мы замечаем это новое? Да нет! Творчества у нас мало, горения мало, выдумка отсутствует! Тот старик, инвалид к пенсионер, о котором пишет ваша жена, вот он, он понял, что от него требует война. Он пошел на завод, и не просто затем, чтоб работать, а чтоб работать, выдавая две нормы…

Буткин хотел что-то сказать еще, но в дверь землянки забарабанили, и послышался голос:

— Разрешите?

— Войдите! — крикнул Егоров.

Вошел боец, одетый в шинель, с автоматом на груди и с противогазом на боку.

— Товарищ старший политрук, разрешите доложить… Генерал Разин требует вас к телефону.

— Иду, иду, — беря со стола свою фуражку, заторопился Буткин. Возле двери он обернулся, приветливо улыбнувшись Егорову, сказал: — Жаль, товарищ Егоров, что не удалось окончить беседу, но при случае подумайте кое о чем.

Оставшись один, Егоров откинулся к земляной стене и закрыл глаза. Только что происшедшая сцена повторилась в воображении как видение: Буткин стоит у стола, глаза его блестят, и он страстно бросает резкие, проникающие до самого сердца слова: «Творчества у нас мало, горения мало, выдумка отсутствует…»

Егоров открыл глаза, решительно поднялся, заговорил сам с собой вслух:

— А что, разве не верно? Все правильно!

Он стоял, покачиваясь от переизбытка каких-то внутренних сил, которые пробудил в нем своим разговором комиссар. Припомнилось ему, как он становился географом. География сделалась его страстью. Он в два-три года собрал солидную географическую библиотеку, в которой были богато представлены разного рода учебники, справочники, путевые дневники и мемуары почти всех известных путешественников и первооткрывателей. Он установил связь с большим числом букинистов в разных городах и с их помощью собрал интересную коллекцию географических карт.

Его работа в школе была полна вдохновения. Он не просто преподавал, а воспитывал в учениках дух исследователей. Каждое лето он отправлялся со своими воспитанниками в длительные экскурсии по таежным рекам. Зимой он организовывал в школе увлекательные географические игры. Географический кабинет, который он оборудовал, считался лучшим в городе. Некоторые из его коллег упрекали, что он «берет материал шире программы Наркомпроса», но он-то знал, что говорят это либо деляги, для которых в циркуляре свята каждая запятая, либо завистники, неспособные организовать дело, порученное им, с должным размахом. «Самое главное, чтоб не было уже программы Наркомпроса, а шире — это ничего», — утешал он себя в таких случаях.

В течение двух лет он сделал географию любимым предметом школьников. В тысяча девятьсот сороковом году школа, в которой он работал, выпустила пятьдесят восемь питомцев, из них почти половина поступила на географические факультеты.

Потом ему географии стало мало, и он увлекся селекционированием. Он принялся за это с не меньшей страстью. Побывал в Мичуринске, съездил на опытную станцию, объездил опытные участки многих колхозов. Половину огорода, примыкавшего к его домику, занял под свои опыты, а вокруг школы при помощи ребят разбил фруктовый сад. Он творил тогда, горел, без конца изобретал и выдумывал…