Она прошла в глубь палатки и вдруг резко обернулась: — Постой, что это ты сказал о поле? А‑а‑а!.. — Она засмеялась. — Думаешь, сама заболела полем, в город не захочу? Это?

— Это... — Никритин мял, не закуривая, сигарету. — Что, не существенно?

— Не знаю... — Она неслышно вздохнула. — Болезни со временем сказываются. Мне здесь нравится. Но и диссертацию же надо писать. Тему я, правда, сменю. И людям польза, и мне ближе. Знакомое на ощупь. «Обводнение аридных зон» — вот как она будет называться. И хватит обо мне, не для того пришла. Показывай свои работы.

— Погоди, — выжидающе взглянул Никритин. — А когда?..

— Мне надо еще месяц пробыть здесь...

— Ну что ж... Останусь и я...

— Только... — Тата опустилась на его раскладушку и, глядя в сторону, докончила: — Не надо, чтобы ребята знали о наших отношениях. Я никого не выделяю — и потому у нас все хорошо. Пусть некоторым кажется, что влюблены в меня. Но это же многие — не один! Так все гораздо проще...

— И это принимаю... — спокойно ответил Никритин.

Тата подняла голову, помолчала.

— Ты меньше стал краснеть... — как-то странно глядя, сказала она. — Хорошо это или плохо?

Она засмеялась: Никритин начинал краснеть.

— Ну, я много чего... стал, — ответил он смущенно и начал выкладывать этюды, бросая их один за другим к ногам Таты.

Тата разглядывала молча, покусывая верхнюю губу. Улыбнулась портрету дяди Кости.

— Как тебе удалось уговорить его позировать?

— Уж удалось...

— Да, ты много чего... стал... — сказала она наконец, отложив пейзажные этюды. — Ни парсун, ни стронциевого неба.

Тата встала и подошла к нему. Обвила руками шею. Запустила тонкие шевелящиеся пальцы в волосы на затылке и, притянув его голову к себе, постукала лбом в лоб.

— Лекса ты... — сказала она. — Лекса моя несуразная...

Дни и тянулись, и мчались — смотря по тому, появлялась Тата или исчезала. Последние дни сентября...

Никритин продолжал работать. Теперь все больше карандашом, совершенствуясь в рисунке. Краски, захваченные из города, были на исходе. И картонов с этюдами стало так много, что Никритин выпросил разбитые ящики и, сколотив футляры, упаковал их. Во всяком случае, было с чем вернуться!..

Приезжала Тата. На стареньком «козлике», которым сама правила в дальних поездках.

— Давай удерем!.. — заговорщицки приблизив глаза, говорила она, когда заканчивала дела в конторе.

— Как в городе? — смеялся Никритин.

...И мчалась машина — мимо причала, к которому свозили гравий и щебень из каменных карьеров.

— Куда его столько? — удивлялся Никритин.

— Для головного сооружения. Вода — она здесь всем нужна. — Тата напряженно вглядывалась вперед, сквозь сплошную — до неба — завесу пыли. Земля превратилась в мягкий пухляк под колесами самосвалов.

Пыль, пыль, и рубиновые огоньки идущих впереди грузовиков. Самих машин не видно — лишь огоньки витают в пыли.

Пыль, и сквозь нее — огромная луна. Огромная, как Земля с лунной поверхности. Зловеще-оранжевая.

«Почти марсианский пейзаж... — думалось Никритину. — Написать бы это...»

Машина сворачивала в русло древней пересохшей реки, и становилось легче дышать. Но долго еще держался, преследовал запах пыли...

Русло реки — спресованный веками галечник — сияло под луной чисто-голубым светом, какой можно увидеть лишь здесь, в пустыне. Плавно изгибаясь, бежало русло — гладкое, как асфальт, в ровных высоких откосах берегов.

Наконец Тата тормозила. Летели на землю кошма и спальные мешки. Пузырьком желтоватой жидкости светилась переносная лампочка, подключенная к аккумулятору машины.

Тата устало опускалась на кошму и протягивала руки Никритину.

— Я до неприличия счастлива... — говорила она, лежа на его руке.

И действительно, лицо ее, глаза ее обретали такую яркость, что смотреть в это лицо пристально казалось неприличным, стыдным, как подглядывание. Никритин, зажмурившись, приникал к ней...

Так было и в ночь с четвертого на пятое октября.

Днем, в поселке, они побежали со всеми к палатке рации. Радист включил репродуктор на полную мощность и ходил серьезный, будто священнодействовал. А кругом шумели. Только и было слышно:

— Спутник!

— Спутник!

— Спутник!

Кто-то кого-то целовал, соглашался, что — «здорово!». Кто-то вспоминал, что американцы хвастались первыми запустить и не верили в нашу ракету.

Тата, прослушав последнее сообщение, в котором назывались пункты и часы пролета спутника, молчала. Будто что-то прикидывая, взглянула на свои часы.

— Едем!.. — повернулась она к Никритину.

— Куда? — удивился он.

— Слышал же — на восходе можно увидеть? — изогнула она бровь, удивляясь его непонятливости. — Надо успеть выбраться на открытое пространство. Едем, я захвачу бинокль...

— Тот самый? — улыбнулся Никритин. — Наш старый бинокль...

...Очень высокое утреннее небо было еще неопределенного цвета.

И вот — в молочной серости — мелькнула искорка... Еще мелькнула...

— Летит... — вполголоса сказала Тата, вытянув руку. — Видишь? Я вижу без бинокля...

— Вижу... — сказал Никритин и замолчал.

И в тишине плыла, то вспыхивая, то угасая, как след трассирующих пуль, крупица чего-то непостижимого, чудесного. Блеснула в последний раз. Исчезла за облаками.

Никритин и Тата сидели обнявшись и все смотрели на небо. Потеплели телесно облака, затем стали наливаться восходящим солнцем. Все гуще и гуще багровели. Словно длинные кумачовые полотнища. Словно целая колонна знаменосцев в дни праздничных шествий.

— Бывшие желтые облака... — чуть шелохнулась Тата. — Они багровеют.

— Да... — Никритин сжал рукой ее плечо. — Облака багровеют...