А-Су был очень привязан к Анне и полагал, что девушка тоже питает к нему теплые чувства. Однако ж знал он и то, что их близость – это не столько единение, сколько совместное одиночество, ведь нет связи теснее и интимнее, нежели между наркоманом и его дурманом, и оба ощущали свое одиночество до боли остро. А-Су ненавидел свою кабальную зависимость от опиума, и чем больше ненавидел, тем больше алкал; и страсть эта обретала самые гнусные очертания в его разуме и сердце. И Анна тоже ненавидела в себе эту привычку. И возненавидела еще сильнее, когда забеременела, и фигура ее начала округляться, и «работа» ее в Хокитике пошла на спад; целыми днями и неделями она грезила в сумеречном дыму, и делянка времени вокруг нее как бы размягчалась и размывалась по краям; но вот дитя погибло, и Аннина зависимость обернулась отчаянной безысходностью, которую даже А-Су не пытался понять. Он не знал, что случилось с ребенком, и спрашивать – не спрашивал.

В каньерской курильне никаких разговоров не велось – ни когда зажигали лампу, ни когда откидывались на подушки и ждали, чтобы смола размякла и забулькала в чаше. Порою Анна сначала набивала трубку для А-Су и подносила ему, придерживая, пока он вбирал в себя дым, вдыхал и выдыхал и погружался в забытье, – а пробудившись позже, обнаруживал, что она вытянулась рядом, податливая и гибкая, вся в холодном поту и влажные волосы ее прилипли к щеке. При раскуривании трубки важно было не произносить никаких слов, и А-Су радовался тому, что оба взяли это в привычку как нечто само собою разумеющееся, безо всяких договоренностей и просьб. Как о супружеской близости не принято говорить вслух по причинам и сакрального, и мирского характера, так ритуал опиумокурения для этих двоих стал священным обрядом, невыразимым умерщвлением плоти и одновременно проявлением божественного экстаза; святость его заключалась в профанности, а профанность – в сакральной форме. Что за священная радость – немо ждать, пока смола плавится; изнемогать от желания, стыдного и дивного, пока сладковатый аромат не защекочет ноздри; воткнуть иголку в вязкую субстанцию; загасить пламя; откинуться на подушки и вбирать дым всем телом, ощущать, как он чудодейственным образом расходится по конечностям, до самых пальцев рук и ног, до макушки головы! И как же нежно глядел А-Су на девушку при пробуждении.

Днем накануне вдовицына сеанса (дело было в воскресенье – миссис Уэллс недаром запланировала его на это время, словно бросая вызов!) А-Су, устроившись в прямоугольнике солнечного света, что проникал сквозь открытую дверь хижины, надраивал чашу своей опиумной трубки, напевал что-то себе под нос и думал об Анне. За этим занятием он провел почти час; чаша давно сияла чистотой. Нож его уже не подцеплял красноватого порошка, осадка от сгоревшей опиумной смолы; в табачной камере ничего не осталось. Но лишняя работа была созвучна лишним мыслям, что прокручивались в голове снова и снова, и служила своеобразным утешением.

– Ah Quee faat sang me si aa?

С противоположного конца поляны на него глядел Тун Вэй, гладколицый парень лет тридцати. А-Су не ответил. Он ведь дал слово никому не рассказывать о собрании в «Короне», равно как и о предшествующих ему событиях.

– Keoi hai mai bei yan daa gip aa? – настаивал парень.

Но А-Су по-прежнему не произнес ни слова, и Тун Вэй в конце концов сдался, недовольно буркнул что-то себе под нос и побрел в сторону реки.

После его ухода А-Су еще долго сидел неподвижно. Но вот он резко выпрямился, выругался, отложил нож. Что за ад – ждать ее целыми днями напролет, думать о ней, недоумевать, что случилось. Он этого дольше не вынесет. Он сегодня же отправится в Хокитику и повидается с ней. Вот прямо сейчас, немедленно. Он сложил инструменты и трубку, встал и пошел за курткой.

Из всего того, что обсуждалось в курительной комнате гостиницы «Корона» тремя неделями раньше, А-Су понял очень небольшую часть. Его соотечественник никак не мог вывести его из затруднения, ведь А-Цю владел английским еще в меньшей степени, чем он сам, и уж конечно, от остальных участников тайного совета помощи было не дождаться: чтобы китаец да просил о разъяснении – ну какое терпение тут выдержит! Быструю и поэтически окрашенную речь Балфура иностранцу воспринять было непросто; так что и А-Су, и А-Цю покинули собрание, лишь частично уразумев, о чем, собственно, шла речь.

Самые важные моменты, оставшиеся непонятыми, сводились к следующему. А-Су не знал, что Анна Уэдерелл покинула свое жилье в «Гридироне» и перебралась к Лидии Уэллс. Не знал он и того, что Фрэнсис Карвер был владельцем корабля «Добрый путь», того самого, который затонул на Хокитикской отмели. Когда вскорости после полуночи тайный совет в «Короне» разошелся, А-Су не последовал за остальными на косу поглазеть на остов разбитого судна: кораблекрушения его не занимали и он предпочитал не бродить по хокитикским улицам после наступления темноты. Вместо того он вернулся в Каньер и с тех пор его не покидал. В результате он по-прежнему полагал, что Фрэнсис Карвер с месяц назад отплыл в Кантон и в Хокитику вернется нескоро. Балфур, который напрочь позабыл, что изначально предоставил А-Су неверные сведения, даже не подумал вывести китайца из заблуждения.

К тому времени, как колокола прозвонили половину четвертого, А-Су уже поднимался по ступеням веранды «Гридирона». У стойки регистрации он попросил разрешения переговорить с Анной Уэдерелл, причем имя ее произнес с торжественной, самоуверенной серьезностью, так, словно встреча эта была назначена загодя за несколько месяцев. Он вытащил шиллинг, показывая, что готов заплатить за привилегию побеседовать со шлюхой, затем низко-низко поклонился в знак уважения. Эдгар Клинч запомнился ему по тайному совету; тогда китаец счел его человеком порядочным и разумным.

Однако Клинч лишь покачал головой. Он несколько раз указал жестом на свежеотдраенное здание «Удачи путника» на противоположной стороне Ревелл-стрит и заговорил быстро и сбивчиво; видя, что А-Су не понимает, Клинч под локоть вывел его за дверь, ткнул пальцем в гостиницу напротив и, уже медленнее, объяснил, что Анна теперь живет там. Наконец А-Су приметил за фасадным окном бывшей гостиницы какое-то движение и опознал в фигуре за стеклом Анну; очень довольный, он еще раз поклонился Клинчу, забрал шиллинг с его ладони и спрятал в карман. А затем перешел оживленную улицу, поднялся по ступеням к веранде «Путника» и не без шика постучал в дверь.

Анна, верно, была в холле; не прошло и секунды, как дверь открылась. Девушка, как за нею повелось с недавних пор, предстала перед ним в отстраненной позе горничной при светской даме – воплощением раздражения и недовольства, упершись рукой в косяк, чтобы при необходимости тотчас же захлопнуть дверь. (За последние три недели у нее перебывало немало визитеров, по большей части тоскующие старатели, которым так не хватало ее вечерами в «Песке и самородке». Они уговаривали девушку пойти выпить с ними бокал шампанского, или бренди, или пивка и «язык почесать» в одном из ярко освещенных кабаков на Ревелл-стрит, но все их увещания терпели крах: Анна лишь качала головой и выпроваживала гостей восвояси.) Однако, завидев, кто стоит на пороге, она широко распахнула дверь и изумленно вскрикнула.

А-Су тоже изумился не на шутку: в первое мгновение он так и вытаращился на нее во все глаза. На протяжении стольких недель он вспоминал ее облик, и наконец – вот она! Неужто она и в самом деле так изменилась? Или память его настолько несовершенна, что Анна, стоя в обрамлении дверного проема, кажется абсолютно иной женщиной, не той, с которой он провел столько роскошных вечеров, когда холодный зимний свет падал наискось сквозь квадрат окна, а дым спиралями обвивал их тела? На ней было новое платье: черное, строгого покроя. Но дело не только в новом платье, решил А-Су. Перед ним и впрямь совсем другая женщина.