– Что понимать, сестричка?

– На днях я начну называть тебя стареньким братцем. – Элизабет пожала ему руку, давая понять, что шутит. – Я поняла, – сказала она, и в ее мягком голосе звучала задумчивость, – что такое традиции. Меня обычно раздражало, когда тетя Джулия, Люси или ты говорили мне, что некая вещь важна, потому что такова традиция, и мне посчастливилось родиться в семействе Трэддов, и я должна принимать тысячи условностей, так как от меня этого ждут. Мне казалось, это очень хлопотно и глупо – поступать так-то и так-то только потому, что так было принято много лет назад… Только сегодня на балу я испытала чувство счастья и уюта, увидев девочек в старомодных платьях. Я подумала, что когда-то и Кэтрин наденет такое же, пройдет тот же гранд-марш и будет делать реверансы в том же зале… Как прекрасно, что напоследок всегда играют «Голубой Дунай» и мои внуки, и правнуки, и праправнуки будут его танцевать… Это трудно выразить словами. Перестаешь чувствовать одиночество. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Пинкни остановился, и вслед за ним остановилась Элизабет. Он взял ее руку и склонился над ней. Все еще не выпуская ее пальцы, Пинкни улыбнулся и поцеловал сестру в лоб.

– Я понимаю, что вы хотите сказать, мисс Элизабет. Вы взрослая чарлстонская леди… Погодите, однако. Оглянитесь вокруг и послушайте.

Ущербный на четверть месяц заливал облупившийся дом мягким, рассеянным светом. Ветер, налетая, шуршал листвой высокой магнолии в соседнем саду. Колокол пробил половину первого.

– Эти колокола звонили в день, когда ты родилась. И когда родился я, и мой отец, и наши деды и прадеды. Они звонят для Кэтрин и Трэдда и будут звонить для многих грядущих поколений. Мы едва замечаем их, пока наконец не задумаемся, что же такое время. Но они звонят для тебя, и для меня, и для всех тех, кого мы любим. Тебе не надо чувствовать себя одинокой. Все люди – те, что жили когда-то, и те, что живут теперь, и те, кому предстоит родиться, – все, для кого звонят эти колокола, – они одно целое с тобой. Каждую четверть часа колокола напоминают об этом… Ты неотделима от всех.

Элизабет обняла брата и на миг прижалась к нему.

– Спасибо, – шепнула она. – Я люблю тебя, Пинни.

После бала святой Цецилии Элизабет обнаружила, что жизнь перестала казаться ей тяжким бременем. Словно сам старый город взял на себя часть ее вины и забот, вписав их в свою историю со множеством других примеров человеческой слабости и падений, которые происходили за его высокими стенами. Элизабет все еще чувствовала, что жизнь ее в некотором смысле закончена. Пыл молодости угас, ждать было нечего. Она была все еще отделена от мира завесой тумана, была как бы наблюдательницей, но не участницей событий. Ничего особенного не происходило.

Однако теперь ее это не огорчало. В любом случае она является частицей неспешного потока времени, и она чувствовала удовлетворение, плывя в нем. Она стала легко отпускать от себя Кэтрин, понимая, что девочка движется в одном потоке с ней, только поколением позже. Однажды, зайдя в кабинет за книгой, Элизабет обнаружила Кэтрин расписывающей каминную полку акварельными красками, подаренными ей к шестилетию.

– Я хотела украсить этих леди, – оправдывалась девочка, когда Элизабет выбранила ее за перевернутый стакан с водой и испачканный красками передник. – Они такие красивые, мама, но очень бледные.

Элизабет взглянула на желто-голубые платья танцующих нимф и на их ставшие розовыми щеки и перестала сердиться. Она посадила всхлипывающую, обиженную Кэтрин к себе на колени и вытерла дочери слезы.

– Хочешь, я расскажу тебе, как мама, когда была маленькой девочкой, пыталась танцевать, точь-в-точь как эти леди?

Когда рассказ был закончен и Кэтрин осмотрела трещину на чернильнице, стоящей на столе, мать и дочь, взявшись за руки, стали танцевать. Потом они вытерли лужу на каминной полке. Элизабет показалось, что отец, которого она не знала, сейчас здесь, в комнате, и смотрит на них.

Словно во сне, Элизабет продвигалась сквозь ежедневные обязанности: навещала подруг, принимала их, посещала балы – большие, куда приглашали и вдов. Она не тосковала о той прежней, насыщенной встречами жизни, которую вела при Лукасе. Те вечера и балы были только для супружеских пар; она знала, что с прежними занятиями покончено, и не задумывалась о них.

Летнее расписание в этом году складывалось иначе. Кэтрин весь июнь была занята в школе, и они не могли выбраться на остров раньше первого июля. Элизабет было досадно. Она привыкла уезжать из города до наступления летнего зноя. Но когда Люси включила ее в список тех, кто готовил большой бал, Элизабет перестала обращать внимание на погоду.

Эндрю-младший закончил Цитадель двадцать третьего июня. Вскоре ему предстояло получить назначение в армию и отбыть на место службы. Скорее всего, это будет далеко от дома. Федеральное военное министерство все еще не доверяет вооруженным южанам, особенно в штате Южная Каролина. Воспоминание о «Красных рубашках» еще не изгладилось из памяти.

– В этом доме не было праздника семь лет, с тех пор как умерла мисс Эмма, – со вздохом сказала Люси, – Даже не знаю, с чего начать. Тут все надо приспособить к приему гостей.

Элизабет, закатав рукава, припомнила все организаторские навыки, которые получила от тети Джулии, и стряхнула с себя свою постоянную вялость. Она ездила по Шарлотт-стрит по два-три раза в день, с помощью Делии перевозя коробки с чаем, стаканами, салфетками, вазами, кухонной утварью и сервировочными тарелками. В подобных случаях чарлстонцы занимали друг у друга все необходимое безо всякого ложного стыда – таковы были неписаные и негласные правила. Энсоны ничего не взяли бы в подарок, так как не имели средств отдариться. У Джошуа Энсона почти не было работы. После оккупации янки в доме не осталось ничего ценного. А то, что осталось, было давно продано, чтобы заплатить за обучение Эндрю.

В течение двух недель Элизабет приглядывала за Делией и Эстелл, служанкой Люси, которые мыли окна и двери и натирали воском полы. Она и Люси полировали мебель, штопали обивку и пересматривали рецепты, чтобы использовать овощи с огорода Энсонов, а также дичь, которую Джошуа Энсон настрелял и наготовил на зиму. За день до выпуска они сварили двадцать фунтов нежных, крохотных, пойманных в устье реки креветок и приготовили из них пасту. Затем испекли хлеб для маленьких сандвичей и с утра намазали их пастой. Элизабет заночевала на Шарлотт-стрит, чтобы успеть с утра нарезать в саду цветов, пока на них еще не высохла роса. К десяти все было готово: буфетные стойки были полны яств и покрыты тарелками с холодной мокрой тканью, дом сиял и благоухал ароматами; были готовы и ингредиенты для пунша, который собирался делать мистер Джошуа Энсон. Элизабет, поцеловав на прощанье Люси, заторопилась домой – вымыться и переодеться. Она совсем не устала.

Однако она была рада, что для гостей выпускников расставили стулья. Церемония тянулась и тянулась. Первый выпуск со дня восстановления Цитадели вызвал прилив ораторского вдохновения. Элизабет смотрела на ряды кадетов в форме, стоящих по стойке смирно, и удивлялась, что никому не становится дурно. Солнце сияло безжалостно, его лучи потоками падали с небес и отражались от охряных стен здания, построенного в виде крепости, заливая утоптанный плац.