Из-за волчьих набегов и бескормицы пришлось резать скот. Печенеги много и сытно ели, хотя и сожалели, что вынуждены устраивать настоящие пиры из-за суровой зимы, волновались, что будет дальше, если не потеплеет. Светорада теперь ходила закутанная в бараньи шкуры от горла до пят, носила пушистую шапку из серны. В юрте, где горел огонь, бывало относительно тепло и даже уютно под толстым верблюжьим одеялом, приятно было пить по вечерам свежее горячее молоко.

Однажды над степью пронесся настоящий снежный буран – джут, как его называли печенеги. С севера задул холодный режущий ветер; он гнал горы оледенелого снега, который со звоном и шорохом катился по твердому насту и густо засыпал жавшихся к кострам людей. И когда в ночи ветер усилился, хан Таштимер приказал всем идти за становище, чтобы загнать скот в балки и расщелины. В такую погоду животные обычно начинали беспокойно метаться и могли отбиться от стана, а то и просто покалечиться и погибнуть.

Когда Светорада тоже стала собираться, Таштимер поглядел на нее и коротко сказал:

– Останься.

Поблажка любимой жене, вернее женам. Ибо Ырас тоже осталась в сотрясаемой ветром юрте, продолжая подкидывать в очаг сухие коровьи лепешки. Светорада сидела, сжавшись в комочек, притянув к себе захворавшего Глеба, и думала о том, как бы они жили, если бы она не сумела привлечь к себе внимание хана. Княжна вспоминала, как в такую погоду люди проводят ночи у костров, или зарываются в снег от ветров. О великие боги, да они с сыном погибли бы!

Когда утром занесенные снегом печенеги стали выбираться из сугробов, Светорада не вышла на утреннюю дойку, потому что Глебу стало хуже. Мальчик тяжело дышал, его лицо пылало, да и сам он горел. На голос матери он не откликался, и она не на шутку испугалась. К ночи жар у него усилился, малыш стал бредить и метаться.

– Помирает твой сын, – сказала Ырас. И добавила: – Когда всего один сын, это тяжело.

Для Светорады это было не просто тяжело – в этом ребенке заключалось все, ради чего она жила, терпела неудобства и постылую любовь Таштимера. И когда хан увидел обезумевшие от горя и страха глаза Медовой, когда она сказалa, что тоже не станет жить, если ее сын умрет, хан сам перепугался.

Поразмыслив, Таштимер позвал в свою юрту шамана. Тот что-то долго бубнил, склонившись над мальчиком, тряс своими амулетами. Потом высыпал из принесенного мешка какие-то сухие травы и коренья, пересмотрел их и, выбрав некоторые, заварил питье. Остудил и, разомкнув заскорузлым пальцем запекшийся рот ребенка, стал вливать. Глеб кашлял, сплевывал снадобье, но шаман, не переставая что-то приговаривать, все же напоил его. Опять приготовил травяной отвар, наказав Светораде всю ночь поить ребенка и следить за тем, чтобы он как следует пропотел.

Когда и на следующий день Глеб не пришел в себя, а на Светораду стало страшно смотреть, даже Таштимер заплакал.

Светорада схватила его за отвороты дохи, стала трясти.

– Сделай же что-нибудь, я умоляю тебя! Если он выживет, я так буду любить тебя!

Заплаканный Таштимер вышел из юрты, а потом Светорада услышала гулкие удары бубна и хоровое подпевание этим нестройным ударам. Оказалось, что по приказу хана все становище молилось за жизнь ее сына. А Глеб, неподвижный и безучастный ко всему, умирал у нее на руках. Всю ночь молились кочевники, выл и стучал в бубен шаман, а Светорада продолжала кутать сына в шкуры и поить приготовленными отварами. Она обессилела от волнения, недосыпания и усталости. Роняя слезы, прикорнула возле Глеба и не заметила, как провалилась в сон. А проснулась – увидела, что личико Глеба не так горит, а сам он смотрит на нее ясными голубыми глазками.

– Мама, – произнес малыш и неожиданно по-славянски попросил: – Молочка хочу.

Светорада разразилась надрывным счастливым плачем. Когда ее сын спокойно заснул, она оставила его под присмотром Ырас и вышла из юрты. Многие печенеги спали после утомительной бессонной ночи. Она смотрела на их тела, скорчившиеся на снегу под ярко светившим солнцем. В этот миг она любила их всех. Долго стояла, вдыхая морозный воздух и наблюдая, как к водопою потянулся скот. Лошади в серебристом инее подходили к корыту, шумно втягивали воду и резво, играя мышцами, бежали на пастбище. Быки и коровы подходили к воде степенно, почти лениво, а овцы, толстые в своих теплых шубах, бестолково толпились, блея и дробно стуча копытами. И все это было так прекрасно! И было для чего жить!

Обильных снегопадов больше не было. Зима продолжалась, ветреная, слякотная и сырая. Скоту корма хватало, а вот люди болели, кое-кто умер. Однако маленький Глеб постепенно шел на поправку. Светораду только тревожил постоянный, не прекращающийся у него даже ночью кашель. Мальчик был веселым, ласковым, живым, как все дети. Двухлетний чужой малыш, подаренный ей судьбой вместо так и не рожденного своего ребенка, он примирил ее с жизнью в печенежском стане, и ради него она стала хорошей женой Таштимеру. Хан теперь ходил веселый и довольный. От любви – от такой любви! – молодой жены у него всегда было хорошее настроение.

Наконец зима окончилась. Пришла весна!

Кочевье хана Таштимера медленно двигалось по весенним просторам. Все вокруг зеленело от свежих побегов, из травы выглядывали голубые, желтые, белые цветы, и степь казалась чисто умытой, по-праздничному нарядной. Теперь часто делали стоянки у воды, пасли на оттаявших речных лугах скот. Новая стоянка после перехода, новые ягнята в отарах, новые хлопоты и радости. Для кочевников не было лучше времени, чем эта пора, когда отощавший за зиму скот быстро отъедался на свежей траве, ребятишки досыта пили молока, бегали между юртами, резвые, босые, полураздетые. Охотники то и дело выезжали из становища – не столько для добывания пропитания, сколько для того, чтобы размять тело и потешить ожившую по весне душу. Старики и старухи тоже с утра до вечера сидели на солнышке, присматривая за внуками-ползунами. Люди, казалось, стали мягче, добрее, жили в надежде на счастливые перемены.

Как-то, когда Светорада сидела у реки, к ней приблизился Сагай, сел неподалеку. Он сделал дудку, и она переливчато зазвучала, смешиваясь с песнями жаворонков и свистом сусликов. Молодая женщина слушала эту мелодию, глядя на воду, и размышляла, достаточно ли та прогрелась, чтобы попробовать искупаться. Поплескаться и смыть с себя грязь ей страсть как хотелось, и она почти с досадой покосилась на Сагая, чье присутствие ее удерживало. И чего он все крутится рядом? Наконец ее бывший хозяин сообразил, что ему не рады, поднялся, однако, прежде чем уйти, сказал:

– Знаешь, о чем мужчины говорят в стойбище? Что надо бы поехать на торги к хазарам, в Саркел.

Сагай ушел, а Светорада сидела, позабыв о купании. Саркел! Если там до сих пор остался тудуном Гаведдай, который знает, кто она, и может за вознаграждение помочь ей вернуться на Русь, то… Светорада едва не задохнулась, боясь позволить счастливой мечте завладеть душой.

То, о чем сообщил Сагай, оказалось правдой, и вскоре кочевье неспешным маршем двинулось в сторону хазарской крепости. Прибыв, они расположились широким станом в подвластной Саркелу окрестности – ал-махале. Хан Таштимер и старая Ырас тут же отправились в город, ибо прознали, что один из их сыновей со своей сотней был нанят хазарами охранять крепость. Светорада, предоставленная самой себе, оставив Глеба на Липню, тоже пошла в Саркел. Приближаясь к крепости, она смотрела на мощную стену между двумя надвратными башнями, где, как и раньше, выступали вделанные в нее железные крючья, похожие на гигантские рыболовные крючки. Обычно сверху на них со стены сбрасывали казнимых, и те, еще живые, корчились там по нескольку дней. Светорада как-то видела такую казнь, когда жила тут в качестве шадё Овадии. Сейчас же она привычно окинула взглядом эти крючья и вдруг замерла. На одном из крюков висел страшный, полусъеденный хищными птицами труп, жуткий, ободранный, в котором княжна неожиданно узнала Гаведдая. Его искривленный позвоночник можно было определить безошибочно.