– Ты всю неделю ходишь со скорпионами. Все считают, ты герой какой-то.

– А ты как считаешь? – Подбородок задвигался, его погладили ее волосы.

– Бля. Вот как я считаю: «Бля». Ты хочешь туда. Ладно. Но я в это вляпываться не желаю. Совсем.

– Сегодня, – сказал он. – В смысле, я на них налетел случайно. И жизнь никому не спасал. Просто…

– Ты посмотри на себя, – сказала она, не отодвигаясь. – Ты одет как они; тусуешься с ними. Нет, валяй; если хочешь – валяй. Но это не для меня. Я с тобой не пойду.

– Да, но… Эй, слушай. Ты… ты сказала, у тебя дом. Ты где теперь живешь?

– Ты не будешь против, – тихо произнесла она, – если я не скажу? – но раскрыла руки и обняла его. – Пока что? – Гармошка уголком вдавилась ему в грудь.

Интересно, чувствует ли она руками, как в нем пульсирует гнев.

– Я, – сказал Шкет, – видел тебя сегодня утром.

Она отстранилась – лицо отразило весь его гнев.

– Слушай! – Она стиснула кулаки, подбоченилась. – Либо ты мне врешь по каким-то дебильным причинам, которых я и знать не хочу, либо ты псих, и в любом случае мне тогда тебя не надо, так? Когда мы виделись последний раз, ты накануне вечером потерял три часа. А теперь пять дней. Может, ты правда псих. Зачем ты мне сдался тогда? Это же разумно, ну? Я не видела тебя пять дней, и, господи боже, я на тебя ужасно злюсь!

– Ну и за каким хуем ты меня искала! – Он развернулся, вышел в зал; под ребрами вот-вот лопнет гигантский пузырь.

Возле пианино он сообразил, что Харрисон, видимо, открыл занавес на низкой сцене. На заднике – и там еще фотографические прожекторы на стойках – нарисованная луна футов семь в диаметре, а вокруг намеки на деревья.

Шкет обернулся у авансцены, снова удивившись, что Ланья стоит у него за спиной.

– Ты почему пришла?

– Потому что первый раз за все это время знала, где ты. Я не знала… – У нее перехватило дыхание. – Я не знала, жив ли ты. Ты не вернулся. Я думала, может, ты на меня за что-то сердишься. Раньше ты всегда возвращался. А тут вдруг я впервые вместо тебя получала только то, что о тебе говорят. Ты и скорпионы, ты и скорпионы. – В глазах ее что-то иссякло. Веки опустились на затененную зелень. – Слушай, у нас пока не было вот этих отношений, типа «я за тобой куда угодно». Я так и не решила, хочу ли этого. И немножко дергаюсь, когда мне кажется, что могу и захотеть. Вот и все.

– Неделя. – Он почувствовал, как перекосилось лицо. – Что я делал… пять, сука, дней? Когда я?.. – И потянулся к ней.

Ее лицо врезалось в него, ударило по губам, но она языком ткнулась ему в язык и крепко вцепилась ему в загривок. Привалившись к сцене, он все пытался прижать ее к себе еще теснее.

Высвободил руку и шарил между их телами, пока не выудил гармошку у нее из кармана. Гармошка загремела по сцене за спиной.

– Ты никому не сделаешь больно, – один раз сказала она. – Ты не сделаешь больно мне. Это я знаю. Больно ты не сделаешь.

На этой темной сцене она любила его в истерике – сначала яростной, потом смешливой (боялась, что кто-нибудь войдет, и эта мысль ее возбуждала); скакала на нем, вцепившись ему в плечи, а он лежал на спине и гадал, правильно ли себя чувствует. Но звуки ее, которые он принял за плач, прояснились смехом. Ее ягодицы заполнили его ладони, и он зарылся между ними.

Она подпрыгнула слишком высоко и выронила его в жгучий холод. Потянулась за ним, а он перекатил ее на бок. Ногами застряв в джинсовой хватке, сполз к вспотевшему краю ее блузки и просунул язык в соленые волосы. Она подняла колено и раскрылась. Когда она кончила (а ему удалось освободить штаны от одной ноги), он оседлал ее, снова втолкнул в нее пенис, животом лег ей на живот, грудью на грудь, влажным лицом в мятое плечо блузки, и приступил к долгим финальным толчкам, а ее руки все крепче сжимались у него на спине.

Оргазм обжег (Шкет вспомнил пролитый кофе), истощил, но жжения не унял (он вспомнил, каково бывает после мастурбации, когда начинаешь со стояка от полного пузыря); истощение победило. По всему телу остывали озера пота. Ланья задремала в ямке у него на плече, и он знал, что рука скоро занемеет, но неохота было принимать меры. Он вел ладонью вниз по груди, пока пальцы не запутались в поперечной цепочке под угловатыми бусинами.

Голоса времени сошлись на дуэли? Кому охота слушать, как паралитики с горбунами что-то не поделили? Даже если больше никто не влезает. Не надо бы нам здесь лежать, остывая, полуголыми, полусонными. Причина веская; так и поступаем. Я по-прежнему злюсь на нее. Я по-прежнему злюсь. А она бы предпочла, чтоб я выбрал скорпионов из отрицания? Они сжимают кольцо? Нет; лучше деятельно принять неизбежное. Что ж, если я еще не выбрал, выбираю теперь. Это свобода. Сделав выбор, я свободен. Где-то в моей памяти – луна, что испускает странный свет. Здесь безопасно…

Он проснулся; то есть прибыл прыжком в пространство между половицами и касанием века к веку; пах придавлен весом разжатого кулака, половицы вдавились в ягодицы.

Она ушла, подумал он, взяла гармошку, сидит на диване, играет. Он послушал музыку из дальнего угла.

Но на губной гармошке такой диссонанс не взять.

Он открыл глаза, перекатился на бок (безбатарейный проектор стукнул по дереву на загремевшей цепочке) и нахмурился.

Источник звука гораздо дальше, чем ему почудилось; это орган.

Ушла?..

Шкет поднялся и натянул штаны на ногу.

На заднике, изогнувшемся на полу, гармошки не было.

Он впихнул другую ногу в штаны, покрытые кляксами пота. Подобрал жилет, орхидею и по ступенькам спустился со сцены. Нога в сапоге и босая нога чередовали следы в пыли.

И его тетради перед диваном тоже не было.

Посреди зала он остановился сглотнуть то, что затопило горло. Получился почти всхлип.

Орган наверху все играл. И голоса – бубнили, и взлетали, и опадали. Глупо предполагать, что она наверху. Он надел орхидею на пояс и, уже взбираясь по лестнице, влез в жилет.

Дюжина черных мужчин и женщин выходили из часовни в вестибюль, из вестибюля на улицу. Две женщины, шагая вместе, глянули на него с любопытством. Мужчина в узкополой шляпе улыбнулся ему и исчез. Остальные смотрели не так дружелюбно. Голоса кружились и размывались, как дым, или кололи смешками, что таяли, когда мимо закрытого кабинета пробредало еще человек десять.

– Чудесная служба, правда?..

– Она же не будет про это разливаться и в следующий раз, да? А то я…

– Вам не понравилось? Чудесная же была служба…

Он влился в толпу и двинулся к выходу. Кто-то дважды пнул его в босую пятку, но он решил, что нечаянно, и не обернулся. Вечер снаружи лилово серел; дым стесал фасады на той стороне улицы.

Всего горстка белых пересекла трапецию света поперек тротуара. Одна, женщина в цветастом платке на голове, шла следом за пожилым мужчиной, который что-то жарко говорил черному спутнику; и грузный мужик, блондин в рубашке без воротника, на вид будто сшитой из армейского одеяла, воздвигся у двери, и его обтекали коричневые и темно-коричневые лица. Вот к нему подошла костлявая девица с веснушками на смуглых щеках и кирпично-рыжими волосами. Они пошептались, удалились во тьму.