Меня поразило, насколько здешняя неуправляемая бюрократическая система напоминает Италию. Волею случая эта развитая страна оказалась территориально привязана к странам третьего мира, но в политическом плане она совершенно не развита, ее правительство не заслуживает доверия, а политики продажны. Патриотизм без веры в закон и свободу выборов вырождается здесь в низменную агрессию или махровый провинциализм. Политики выглядят лгунами, потому что не имеют никакой власти. Для страны с самой высокой грамотностью в Южной Америке и одним из самых высоких уровней грамотности в мире (91,4 %) у Аргентины не было никаких оправданий тому, что здесь все еще существовала тирания. Даже самый снисходительный свидетель не смог бы оправдать столь беспечную терпимость к авторитаризму приевшейся отговоркой, что альтернативой ему может стать анархия. И я спросил: может, это и есть признак национального инфантилизма?

— Не знаю, — ответил мистер Навейро. — Но вот что я думаю. Это очень богатая страна. У нас огромные ресурсы. И у нас очень высокий уровень жизни, даже на севере, где вы уже побывали, он тоже относительно высок. И я думаю, что не похвастаюсь впустую, если скажу, что мы усердно трудимся. Во всяком случае большинство людей здесь работяги. Но у нас есть один огромный недостаток. Знаете какой?

Я сказал, что понятия не имею.

— Каждый готов усердно работать сам по себе, но мы не умеем работать сообща. Я сам не понимаю отчего, но это так: мы не умеем работать как одна команда.

— Ничего удивительного, что правительство, состоящее из самовольно захвативших власть генералов, не вдохновляет своих граждан на командный труд, — заметил я. — Почему бы им не провести выборы?

— Мы все еще не теряем надежды, — заявил мистер Навейро, — а теперь, если вы не против, я поговорил бы о чем-то другом.

— Хорошо.

— Я читал ваше эссе о Редьярде Киплинге. Оно очень хорошее.

Это был обзор книг, причем довольно подробный, недавно помещенный в «Нью-Йоркском книжном обозрении». Я сильно удивился тому, что мистер Навейро вообще его увидел, потому что до сих пор не видел его сам. Правда, в отличие от мистера Навейро я не пользовался услугами воздушной почты и вдобавок был либо в Боливии, либо в Перу, когда вышел этот номер.

Мистер Навейро сказал:

— А знаете, кому покажется интересным ваше мнение о Киплинге? Борхесу.

— Неужели? Я всегда хотел с ним познакомиться.

— Мы его издаем, — сообщил мистер Навейро, — думаю, это легко можно устроить.

Мне пришлось подождать, пока мистер Навейро выполнит свое обещание. Тем временем его менеджер по связям с общественностью отправил ко мне в отель репортера, чтобы тот взял интервью. Это был тщедушный человечек, горевший желанием узнать, что я думаю по поводу Аргентины. Я растерялся, не зная, с чего начать. Кроме языковых проблем с точными определениями для политических неурядиц (например, как должно звучать по-испански «грязная агрессия» или «махровый провинциализм»?), у меня из головы не шло предупреждение: «Не вздумайте их критиковать — они на дух не выносят критики!»

Репортер принял мое затруднение за стеснительность. Он решил, что меня надо подтолкнуть к нужным ответам.

— Аргентина — страна высокой культуры, верно?

— О да, очень высокой.

Он черкнул в своем блокноте.

— И цивилизованная, не так ли?

— Безусловно.

Он застрочил еще активнее.

— Отличные поезда — не хуже, чем в. Англии?

— Совершенно согласен.

— Девушки красивые? — Он умудрился одновременно строчить и лукаво улыбнуться.

— Неотразимые.

— Ну а Буэнос-Айрес, он как…

— Париж, — закончил я.

— Конечно, — подытожил он и завинтил колпачок на ручке. Интервью было закончено.

В тот же день я пошел на вечеринку, где познакомился с человеком, переводившим мои книги для аргентинских читателей. Он вызвал у меня искреннее уважение за то, что нашел источник цитаты, которую я предательски оставил без упоминания об авторе. Это были две строчки из «Перехваченных писем» Томаса Мура. Но, с другой стороны, Роландо Коста Пикацо преподавал в Огайо и Мичигане, а там это никого не удивит. Он тоже сказал, что мне следует познакомиться с Борхесом.

— Вопрос не в том, хочу ли я познакомиться с Борхесом, а в том, хочет ли он познакомиться со мной!

— Он как раз сейчас читает вашу статью о Киплинге. Если она ему понравится, он обязательно вас примет, — заверил Роландо. — А пока вам нужно познакомиться еще с одним человеком, — добавил он, подведя меня к пожилому джентльмену.

Тот с улыбкой пожал мне руку и сказал по-испански:

— Очень рад познакомиться.

— Он перевел на испанский Эзру Паунда, — сообщил Роландо. Я ответил по-английски — в конце концов, это же был переводчик!

— Наверное, это трудно — переводить на испанский Паунда.

Джентльмен улыбнулся. Он ничего не сказал.

— «Песни», — пояснил я. — Они очень сложные, — а про себя подумал: еще бы, ведь это полная галиматья.

— Да, — подтвердил джентльмен. — «Песни».

— И какая вам понравилась больше всех?

Он пожал плечами. Теперь он улыбался, глядя на Роландо, и явно нуждался в помощи. И только тут до меня дошло, что этот джентльмен, рекомендованный мне как столп аргентинской культуры и переводчик, не говорит по-английски. Но зато как это соответствует творчеству Эзры Паунда! Наверняка этот недостаток образования на деле обернулся преимуществом и позволил переводу стать гораздо лучше оригинала!

Позднее, тем же вечером, у меня зазвонил телефон.

— Борхес хочет с вами познакомиться.

— Прекрасно, — ответил я. — Когда?

— Через пятнадцать минут.

Несмотря на столь зловещее название, «Подземелья» являются всего лишь подземной дорогой, разновидностью метрополитена, проложенного под Буэнос-Айресом. Он имеет такую же протяженность, как и в Бостоне, но построен на десять лет позже, в 1913 году. Это делает его старше метро в Чикаго и в Москве. И, как случилось в Бостоне, метро быстро избавило город от нужды в трамвае. Апартаменты Хорхе Луиса Борхеса находились в районе Майпо, рядом со станцией «Площадь генерала Сан-Мартина».

Я рвался прокатиться на метро с той минуты, как узнал о его существовании, и не менее сильно хотел поговорить с Борхесом. Он был для меня тем же, чем леди Хестер[51]Стэнхоуп была для Александра Кинглейка[52]: «единственным интересным представителем общества», эксцентричным гением, возможно, больше чем пророком, затерянным в глубинке несвятой страны. В «Эотене», одной из моих любимых книг о путешествиях (в которой, как я надеюсь, «Эотен» является единственным непонятным словом), Кинглейк посвящает своей встрече с леди Хестер целую главу. Я предвкушал, как сделаю то же самое после встречи с Борхесом. Я спустился в метро и вскоре без труда разыскал дом, где была квартира Борхеса.