Тоже причина. Особенно если поиметь в виду, что длинная дорога всегда вымотает, если не знать наперед, где ночевать будешь.

Словом, согласились бабы.

Сперва они даже не шли, а вроде бы неслись по большаку, будто череда птиц, — так же, как и птицы, солдатки то разлетались поодиночке в стороны, то соединялись, вытягиваясь цепочкой по обочинам.

Покуда за спиной былb Веремейки, говорили мало, редко кто уронит словцо или охнет, оступившись невзначай: все — и говорливые от природы, каких другой раз хлебом не корми, только пострекотать дай, и неразговорчивые — мчались по большаку словно одержимые. Их, конечно, понять было можно: одна детей как следует не накормила, другая бросила своих без присмотра, третья забыла распорядиться по хозяйству и теперь терзалась, что без нее все наперекосяк пойдет, четвертая… Но, конечно, больше всего каждая думала, что впереди будет — а не повезет ли, а не окажется ли в том Яшницком лагере ее родимый?

Отправляясь в путь по большаку, веремейковцы завтракали обычно в Ключе — возле небольшого прозрачного ручья, который стекал вниз с высокого берега старого речища Беседи. Дело в том, что за Ключом этим большак разветвлялся — на Колодливо и на Белынковичи — и пешеходы норовили передохнуть перед тем, как окончательно определить себе дальнейшую дорогу.

В Колодлизе издавна через Беседь ходил паром. В Белынковичах, наоборот, действовал мост, пожалуй, единственный на всей реке, если брать ее от истока до среднего течения. Даже не один, а два, потому что дальше висел над водой и железнодорожный мост. Однако по нему не только не ездили, кроме, конечно, как на поезде, а и не ходили, потому что сильно охранялся. Во всяком случае, и пешеходы, и возы, и машины, чтобы попасть на другую сторону, должны были или переправиться через Беседь на колодливском пароме, или перейти либо переехать по белынковичскому мосту, особенно если надобилось что в верховьях реки, на старый тракт.

Так вот…

В начале дороги вела баб Жмейдова невестка, которая почему-то боялась, что за Ключом спутницы ее передумают да пойдут на Крутогорье, а не с нею — прибеседскими деревнями.

Пока держались сумерки и не прояснилось небо на востоке, мало что видно было на далеких и близких холмах. Но вскоре по правую сторону взгляду открылось Курганье — около полусотни древних курганов. Правда, курганы эти ни в какое сравнение не шли с теми, что высились за Белой Глиной, однако и они появились здесь, без сомнения, очень давно, может, десятки тысяч лет назад. Тем не менее в Веремейках Курганье (как выдающаяся местность, связывалось не с мустьеркой эпохой. Оно славилось больше как «страшное место»: будто бы раньше чуть не за всяким, кто шел мимо него ночью, катился оттуда живой клубок синего огня; будто бы человек, за которым следовал огонь, либо помирал вскорости, либо попадал в беду; в конце концов, веремейковцы могли привести немало примеров, после которых нетрудно поверить не только в заурядную мистику, но и в самую отъявленную чертовщину.

Конечно, много и попусту болтали. Но все-таки люди сходились на том, что блуждает по Курганью неприкаянная душа, караулит на дороге живых своих сестер: мол, если даже и не сумеет заманить к себе в сети, так уж накличет беду.

Но вот в ту войну в Веремейки приехал первый учитель, беженец из Виленской губернии. Верней, не сам приехал, в деревню привез его из Климовичей староста Игнат Кожанов. До тех пор веремейковцы детей своих учили то в Бабиновичах, то в Мошевой — там были школы первой ступени. Понятно, что веремейковские мужики обрадовались случаю, мол, свой учитель в деревне — это кой-чего стоит, благо совсем недорого обходится: еще в уездном городе староста договорился, что крестьяне будут кормить его подворно. Вещичек у учителя с собой не было, зато веремейковцы шибко удивились, когда в Федосовой хате (а староста поставил его на квартиру к своему женатому и отделенному сыну) он открыл сундук, набитый под самую горбатую крышку разными книгами. Сперва учитель жил, как и поселил его староста, у Федоса Кожанова. Однако вскоре хозяин начал возражать — не хотел, чтобы дом превратили в общественную школу, только и успевай затворять за огольцами дверь. Тогда учитель начал собирать веремейковских ребятишек, где столовался: сегодня у Халимона, завтра у, Тришки, а послезавтра у старосты, и так по всей главной улице, потом заворачивал в Подлипки, пока не доходила очередь до последнего двора. Учитель-то и стал жертвой «страшного места». И, кажется, последней. По крайней мере, так считали в Веремейках. Поговаривали, что он сам был виноват: вздумал ковыряться с лопатой на Кургане, может, золото искал. Чем конкретно поплатился учитель за свой безрассудный поступок, веремейковцы не знали, его вскоре вызвали из деревни в уездный город. В Веремейки он не вернулся. Но, пожалуй, с того времени перестали, ходить слухи о разных ужасах на большаке против Курганья, не иначе — огненный клубок покатился куда-то за учителем, чтобы отомстить ему за потревоженное. заповедное место. Постепенно людская молва о привидениях да неприкаянных душах утихла. Но не настолько, чтобы веремейковцы, проезжая или проходя мимо Курганья ночью, не побаивались.

И сегодня солдаткам стало не по себе, когда в сумраке наступающего утра они углядели между кряжистыми соснами курганы. Никто из них, как стали подходить к Курганью, не сказал ни слова. Молчали, будто уговорились, будто взаправду боялись потревожить нечистую силу.

Большак здесь круто поворачивал, словно переламывался, а после широко охватывал с левого бока Курганье. От этого поворота начинались большие пески. Пожалуй, уже до самой Беседи не встречалось более глубоких на всем большаке. Поэтому по обочинам здесь, за посадками;, были наезжены еще две дороги, только колесные. Они и выручали лошадей, ведь человеку ничего не стоило свернуть, чтобы напрасно не вязнуть.

Пока женщины торопились в молчании обойти Курганье, на маковках далеких и близких деревьев задрожал, будто нагретый, воздух, утренний румянец разлился вокруг солнечными лучами.

Пробуждалось поредевшее к этой поре птичье царство.

Теперь уж могли не сдерживать себя и женщины.

— А правда ли это, — спросила Анюта Жмейдова, — что баба одна из Гончи взяла себе примака из лагеря?

— А как же, взяла, — охотно подтвердила Дуня Крокопкина, которая перед тем, как пойти в Яшницу, несколько дней собирала подобные слухи.

— Что она, вдова была или как?

— Про это я не спрашивала. Говорят, привела да привела.

— Может, вдова, дак…

— Вот и ты бы шла до конца с нами, в Яшницу. Ничего