паслось стадо яков. Кто же топтал меня? Я швырнул голову в огонь, до утра подбрасывал дрова и распалил костер до настоящего пекла … На рассвете пепел развеял по ветру.

23 мая 1937 года

Москва. ЦПКиО имени Горького

Кривошеин проснулся от дикого вопля, будто на кошку наступили. Еще не открыв глаз, он заученно сунул руку под подушку, скатился с кровати на пол с маузером в руке и открыл глаза. Нина забилась в угол, завернутая в простыню. В свете ночника Кривошеин наткнулся на ее панический взгляд.

– Что? – спросил он шепотом: вдруг кто-то за дверью или даже в доме.

Нина не отводила от него широко раскрытых глаз, и он понял, что дело не в ком-то, а в нем. Он опустил маузер.

– Ты! Это ты! – всхлипывала Нина.

Кривошеин встал с пола голый. В этом все дело. Идиот!

Вчера они выпили в ресторане. Нина учила его танцевать танго. Еще выпили. Смотрели фейерверк, кричали «ура!». Целовались в темноте под деревьями. И оказались в ее постели непреднамеренно и закономерно.

И вот проснулись.

– Это ты! Ты! – Она будто покойника увидела.

– Да, это я, – согласился он. – Но это ничего не меняет.

Как он мог забыть? Разделся догола … В темноте Нина звезду не заметила, но когда включила ночник, увидела его спину …

– Это та звезда? Как это может быть? – бормотала она.

– Пожалуйста, успокойся. Да, это та звезда. Ну и что?

Он взял ее на руки и перенес на кровать. Она безропотно позволила себя уложить и укрыть и все смотрела, смотрела на него, пытаясь, видимо, разглядеть в этом еще недавно Кривошеине того самого сказочного Анненкова.

– Значит, вас зовут Леонид? – уточнила она с панической деловитостью.

– Когда-то звали. Мы снова на «вы»?

– Не знаю … Вы же теперь другой человек. Был один человек – и вдруг …

– Я все тот же. Перестань выкать, раздражает.

– Ты убил его?

– Кого?

– Того – Кривошеина?

– Нет.

– Как же ты им стал?

– В точности, как я рассказывал, только наоборот. В двадцать первом году в Харбине я слег с холерой. В больнице познакомился с Кривошеиным, ровесником из местных, тоже холерным. Когда он умер, я взял его документы. Там каждый день умирали, врачи не успевали запоминать пациентов, так что никто подмены не заметил. Я сразу же уехал в Россию, как только выздоровел. Вот и все.

За окном светало. Четыре утра. Кривошеин, завернутый в простыню, сидел на стуле. Нина тихо лежала, укрытая по горло одеялом. Привыкала.

– И там, в Харбине, ты написал этот роман?

– Это не роман.

– Ты хочешь сказать, все это было?

Кривошеин помолчал, будто сверяясь внутри себя: было – не было.

– Было.

– То есть ты приехал в Харбин, после всего того … что было?

Кривошеин кивнул. Нина еще подумала, вытянувшись под одеялом, словно по стойке смирно.

– Зачем ты врешь? Хочешь поразить меня? Зачем? Ты меня пугаешь!

– Ты права. Прости. Я сочинил это.

Еще подумала.

– А звезда? А все, что ты знал о нас с папой и братом? Ты не мог этого знать … Голова идет кругом.

– Поспи.

– А ты не превратишься в кого-нибудь еще?

– Нет.

Она смотрела на него изучающе, требовательно.

– Если все правда, ты страшный человек. Но почему-то я не боюсь тебя.

– Потому что я – твой спаситель.

– Кто бы ты ни был, ты теперь все, что у меня есть …

Кривошеин сел на кровать и взял ее за руку. Нина отвернулась к стене и скоро засопела. Он сидел тихо, боясь разбудить. Зачем он рассказал ей? Зачем показал тетрадь? Это было лишнее. Можно было сказать, что он спасает ее, потому что любит. И она поверила бы, и все было бы проще. Но – нет. Эгоизм, потребность признания. Потребность прощения – осознанного, осведомленного. «А может, я все-таки люблю ее?» – предположил Кривошеин и тут же внутренне рассмеялся. Нет! Красива, но не умна и не так уж обаятельна. Но дело не в этом. Любовь свою он потерял. Единственную. Отма.

Он лег рядом, прижался к ее голой спине и осторожно обнял. Думал: «Бедная, бедная девочка; бедный, бедный я».

Из записок мичмана Анненкова

30 августа 1919 года

Вошла. Шаги, шум платья. Кто она? Запах ни о чем не говорит. Аромат один на всех – тот единственный парфюм, купленный у китайца еще в Гумбуме. Вот шаги говорят, но невнятно – по глиняному полу босиком. У нас так условлено: они снимают туфли, прежде чем войти. Я сижу в пустой комнате в полной темноте – в той самой комнате Замка на Пруду, где лежал воскресший. Непонятно, для чего она, – без окон. Двери расположены одна против другой. В одну можно войти из внутренних покоев, а в другую выйти прямо на террасу.

Она делает несколько шагов и останавливается. Слушаю ее дыхание – тишина это позволяет. Тишина абсолютная, будто тьма укрывает нас от звуков внешнего мира. Еще несколько шагов – и снова она замирает. Я должен назвать имя. Только шаги и дыхание – никаких других примет. Такие правила.

Маша ступала мягко и сразу заполняла собой пространство. И температура в комнате будто повышалась на градус или два.

Ольга четко обозначала каждый шаг, и, хотя ступала босыми ногами, мне казалось, я слышу стук каблучков. А дышала она тихо, почти беззвучно, будто пушинку сдувала с атласной подушки.

Настя старалась сдержать порыв, подделаться под старших, но всегда безуспешно. Ступала осторожно, но нетерпение все равно передавалось мне мельчайшими колебаниями воздуха от ее подрагивающих коленок и приоткрытых в волнении губ. Ее я узнавал чаще других, и это ей, конечно, нравилось.

Татьяна входила плавно и уверенно. И безмятежность слышалась в ее дыхании, будто она спала на рассвете летнего дня в беззвучном колыхании альковных шелков.

Я должен был назвать имя. Если угадывал – поцелуй Принцессы.

– Маша, – сказал я.

Моей щеки коснулись губы и дыхание.

Дверь на террасу распахнулась, и Маша воссияла белым платьем и солнечным нимбом вокруг волос. Если бы не этот разоблачительный портал, Принцессы могли бы жульничать и целовать меня в ответ на любое имя. Маша светилась в проеме двери. Это длилось мгновение, но я успел заметить странный блеск в ее глазах.

Татьяна, потом снова Маша. И снова Татьяна, Ольга, Маша, Ольга, Настя, Татьяна … В тот день я не ошибся ни разу. Получая заслуженные поцелуи, я непостижимым образом чувствовал в них печаль.

Игру