со мной это все же как-то поприличнее. Это будто не аннексия, а добровольный раздел русских земель ко всеобщему благу. Я не доставлю им такого удовольствия …

– С вашего позволения… – вступил Анненков осторожно. – Если они и без вас сделают все по-своему, то есть ли смысл противиться? Во всяком случае, это престол и действительно выход для вас …

Царь посмотрел на Анненкова как на непрошеного докучливого визитера.

– Ты в самом деле так думаешь?

– …Только исходя из блага вашего величества и их высочеств …

Царь отвернулся от Анненкова и снова стал смотреть в окно.

– Все растащили, крысы, – сказал он. – Если бы все вернуть, может, ничего этого не было бы? Как ты думаешь?

– Что вернуть, ваше величество?

– Любое действие имеет последствия … Особенно жертва. Жертвоприношение … Мне пять раз предсказали смерть в восемнадцатом году, и не только мне, но и семье. И вот все как будто сбывалось, почти уже сбылось точно в обозначенные сроки. И вдруг мы этого счастливо избежали. Вы нас увезли … Вы изменили предначертанное.

– Что вы хотите этим сказать?

– Кто знает, если бы все случилось, как предначертано, может, и в России все сложилась бы по-другому.

Анненкову понадобилось время, чтобы осознать.

– Ваше величество … лучше было бы, чтобы вас расстреляли?

– Лучше или хуже – не о том речь … Судьба …

– Вам надо было умереть, чтобы Шагаевы победили? Неужели вы отдали бы страну этим Шагаевым, Пожаровым, Юровским?

– А ты отдал бы Колчакам, Унгернам?

– Я жизнь готов отдать за вас, а кто-то и отдал! А теперь вы говорите, что вам лучше было бы умереть? Государь, вы с ума сошли?

– Мичман, вы забываетесь. – Но прозвучало это глухо, бесцветно.

Анненков не видел лица царя, только сутулую спину, худую загорелую шею, торчащую из широкого ворота кителя.

– Ваше императорское величество, я ваш последний солдат! Самый последний!

– Я знаю, Лёня … Подлость в том, что мне не нужны больше солдаты.

– Не понимаю! Скажите, что все это значит? К чему предположения о том, что могло бы быть?

– Я устал. Мы еще поговорим… – сказал царь. – Иди к девочкам, они ждут тебя. – Подошел к Анненкову, обнял. – Я помню, что ты сделал для нас. Мы всегда будем помнить …

Из записок мичмана Анненкова

30 августа 1919 года

Я выскочил на террасу. Что я наговорил Государю! И что он наговорил мне! Он будто прощался! За все время нашего исхода Государь обнял меня три раза. Это был четвертый. Какой же он худой, маленький, на голову ниже меня. Раньше я этого не замечал. Всегда Он возвышался надо мной.

Я перешел мост и увидел Ольгу. Она сидела на парапете. Туфли сбросила, босые ноги отражались в воде. Подол белого платья закатала выше колен и рукава тоже, обнажив плечи.

– Оля! – Я будто позвал на помощь.

Она обернулась, ждала меня.

– Что с тобой?

– Я чего-то не знаю?

– Мы уедем завтра …

Вот тебе и раз!

– Куда?

– Его Святейшество так любезен, предложил нам экскурсию в какое-то волшебное место.

Что это, черт возьми!

– Какое место?

– Просто прогулка …

Она старалась говорить спокойно, но именно старалась.

– Вы уже знали утром?

– Папа́ просил не говорить, чтобы не портить тебе день.

Я рассмеялся нервно. Принцессы тоже участвовали в заговоре, как и все кругом.

– Я с вами!

– Нет, папа́ решил, что ты останешься.

– Я чем-то провинился?

– Леонидик, – сказала она нежно, – мой дорогой, прекрасный Лёнечка. Помнишь наш разговор в храме?

– Помню …

– А потом мы пришли к дому, и ты сказал …

– …что люблю тебя.

– Я тогда промолчала, а теперь … теперь или никогда … я люблю тебя, всегда буду любить …

В другое время я взлетел бы над прудом и стрекотал бы крыльями, как восторженная стрекоза. Но в ту минуту я уже знал – это не объяснение в любви. Это прощание.

– Ты прощаешься?

– Завтра едем в горы.

– Без меня нельзя! Ты что, не понимаешь? Нельзя!

– Еще я виновата перед тобой, перед всеми. Так виновата! Это я проговорилась Барону о том свидании, когда убили Павлика. Нечаянно. Сказала, что завтра мне будет одиноко, когда все соберутся. Он догадался. А я только вчера поняла, что это я … Раньше мне и в голову не приходило! Прости меня …

– Оленька, дорогая, о чем ты? Он и сам мог догадаться – просто догадаться, что они придут. Ты слышишь, вам нельзя ехать без меня!

– Прости меня, прости!

Она обняла меня коротко, подхватила туфли и побежала через мостик, босая, тонкая. Не было сил ее окликнуть …

Татьяну я нашел на поле для крокета. В одиночестве она стукала молоточком по деревянному шару. Увидев меня, вытянулась в струнку, расправила плечи, словно балерина у станка.

– Зачем вы едете? – налетел я, не уняв дыхания.

– Так решил папа́ …

– Почему мы прощаемся?

– В горах, бывает, сходят лавины, если ты помнишь.

– Все что-то знают, кроме меня.

– А ты привык быть в центре …

Она наклонилась и тюкнула молоточком по шару. Снова встала в третью позицию и посмотрела на меня, оценивая.

– Ты такой смелый, добрый, удачливый, высокий и статный … И улыбка …

Иронии почти не слышалось. Почти. Но капелька душистого яда все же присутствовала в этом букете – без нее Таня не была бы Татьяной.

– Но я не люблю тебя, – закончила она с сожалением.

– Зачем ты мне это говоришь?

– Сейчас или никогда.

– Почему – сейчас? Почему – никогда?

– Я бы любила тебя, правда, но так вот тебе не повезло, потому что был Павлик. Такая незадача. Я знаю, тебе нужно, чтобы все тебя любили. Все, а тут я … Потому что был Павлик.

– Ты тоже видишь его, как Бреннер? – не удержался я.

Но она не слушала, ей надо было высказать свое.

– Ты хороший, хороший. Я хотела бы любить тебя … Но ты … как Барон – все скачешь, скачешь, и душа у тебя баронская.

Она говорила проникновенно. Так говорят спьяну или с немыслимого горя.

– Я бы любила тебя. Потому что кого же и любить? Нет никого! И никогда не будет.

– Таня …

– Не скажу, что люблю тебя. Прощай.

Я не поверил бы в ее любовь, а той нелюбви, что я слышал в ее голосе, мне уже хватало для счастья.

– Так мы прощаемся?!.

– Маму так хочется увидеть и Бэби …

Она обняла меня и тут же отстранилась:

– Иди. Маша там, на клумбе