послушником в этот монастырь, меня разоблачат, случится ужасный скандал, и меня отдадут под суд за святотатство.

Алёшка погладил её по волосам и, взяв лицо в ладони, повернул к себе.

— Зирочка моя, — прошептал он, касаясь губами её губ. — Шальная, бедовая моя звезда…

-----------------

[168] Монастырская должность, обладатель которой занимается размещением в монастыре гостей, паломников, трудников.

[169] То есть рождённая до брака, незаконнорожденная.

[170] Автор является ярым противником обсценной лексики, как в жизни, так и в литературе, однако в описанное время данное слово не было нецензурным и широко применялось в обиходе — так называли незаконнорождённых детей. И Елизавету Петровну действительно часто «величали» именно так. Поэтому я, несмотря на убеждения, позволила употребить здесь именно его.

Эпилог

Апрель 1734 года. Деревня Вичезины на подступах к Данцигу

— Ежи, глянь, ещё один.

— Где?

— Да вон же, в кустах.

— Не, то не москаль…

Двое мужчин в крестьянской одежде приблизились к лежащему на земле телу, остановились, рассматривая его, и заспорили по-польски:

— Москаль!

— Да нет же, то из конфедератов пан.

— Кабы это был люблинского воеводы человек, то как бы он здесь оказался? Оне до этого пригорка не дошли, вон их где побили. Москаль это!

Собеседник поскрёб пятернёй затылок.

— Да что за нужда? Свезём его к москалям, пускай сами разбираются, ихний это мертвяк или нет.

На том порешив, мужики ухватили убитого с двух сторон и бросили на телегу, где уже лежало с десяток мёртвых тел. Один потянул под уздцы пузатую серую лошадёнку, и та нехотя поволокла свой скорбный груз в сторону деревни. Там, возле самого моря, стал драгунский полк, оставшийся после боя, чтобы подобрать раненых и похоронить своих убитых.

Оттуда слышались голоса, говорившие на чужом языке, конское ржание и бряцание оружия. С десяток мужиков из деревни, вооружившись заступами, копали в стороне от берега большую общую могилу, и повозка с убитыми устремилась в их сторону.

— Стой! — крикнул один из солдат, по виду казак. — Здесь выгружай.

Он махнул рукой в сторону, где на земле лежали рядком десятка три покойников, возле которых ходил поп в длинной, запачканной по подолу рясе. Казак перекрестился, глядя, как крестьяне стаскивают с телеги свой улов, и, присмотревшись, подошёл ближе.

— Этот из ляхов. Не наш.

Сдёрнув с головы шапку и то и дело кланяясь, мужик принялся объяснять, где был найден убитый, и казак склонился над тем, вглядываясь в лицо и рассматривая одежду. Кафтан и впрямь не был похож на длинные жупаны, в которых щеголяли благородные шляхтичи, и он приподнял полу. Под кафтаном оказался камзол, из-за ворота которого выглядывал лист плотной дорогой бумаги — письмо.

Казак вытащил его и, развернув, повертел так и этак.

— Ерёмка! — крикнул он одному из товарищей. — На-ка, сбегай до писаря, пусть глянет, по-нашему ли писано?

Тот забрал письмо, торопливо ушёл и вернулся спустя четверть часа.

— По-польски писано, — доложил он.

— Значит, не наш, — сделал вывод казак, распоряжавшийся погребением. — А что за эпистола? Важное что? Может, в лагерь свезти?

— Писарь сказал, ничего интересного, партикулярное послание.

— Ну и бог с ним. — Казак нагнулся над покойником и сунул бумагу ему за пазуху.

Но налетевший порыв ветра подхватил лист, закружил и понёс белой чайкой вдоль берега. Танцуя в воздушном потоке, бумага устремилась ввысь, но, пролетев, пару десятков саженей, потеряла ветер и плавно опустилась в море. Закачалась на лёгкой волне.

«Дорогой мой мальчик!

Очень может статься, что когда ты получишь это письмо, меня уже не будет на свете. Но я не могу умереть, не простившись с тобой и не написав, как сильно тебя люблю. Я никогда не говорил тебе этого, считая, что подобные разговоры не пристали мужчинам, к тому же я не решался сказать главного, и только теперь, у порога гроба, смог победить эту трусость и признаться тебе — ты мой сын, Матеуш. Мой и Эльжбетты Чарторыйской. Я очень любил твою мать, но не мог жениться на ней, поскольку, когда мы с ней встретились, был уже женат.

Прости меня, сынок и не осуждай. Я не рассказал тебе об этом раньше, боясь потерять тебя…

Ну вот, самое трудное написано…

Я знаю, ты по сию пору казнишься, что не смог исполнить моё поручение, винишь себя в том, что творится сейчас в Отчизне, и твоё решение отправиться на войну вызвано именно чувством вины и ложным ощущением, будто ты потерял моё уважение и расположение. Поверь мне, это не так! Я по-прежнему люблю тебя и очень тревожусь за твою судьбу.

Знаю, что ты с войском пана Тарло отправляешься в Данциг и счастлив сообщить, что Его Величество будет рад видеть тебя в числе своих самых близких сподвижников. Он давно позабыл твою неудачу с принцессой Елизаветой и готов дать тебе новый шанс проявить себя. Я верю в тебя, Матеуш! Ты сможешь послужить королю и Отчизне, ведь ты мой сын!

Береги себя, сынок. Прими моё отчее благословение и будь счастлив. Врачи не дают мне надежды вновь увидеть тебя, но всё же я чаю, что Пан Иезус и Дева Мария смилуются и позволят мне хотя бы раз в жизни прижать к сердцу своего сына.

Нежно любящий тебя, твой отец, Анджей Плятер».

Волна лизнула ровно исписанный лист, плеснула, оросив его россыпью мелких брызг, и чернила стали расплываться, словно на письмо падали капли слёз…

* * *

В спальне горели свечи. Много свечей. Золотистый дышащий сумрак наполнял комнату.

Алёшка невольно остановился на пороге, не решаясь сделать шаг вперёд, и, кажется, Елизавета почувствовала его сомнение. Рука, державшая ладонь, на миг сжалась, она повернулась к нему лицом, отступила на шаг и потянула за собой, глядя в глаза.

«Ты уверена?» — безмолвно спросил он.

«Да», — ответила она взглядом.

«Не пожалеешь?»

«Нет».

Он сделал шаг ей навстречу. Ладони легли на плечи, скользнули сверху вниз, переплелись и сжались пальцы. Не размыкая рук, она потянулась к нему всем телом, и он перехватил, привлёк её к себе.

Она смотрела ему в глаза не отрываясь. Сердце билось совсем близко, он чувствовал его удары словно собственные, и подумалось, что оно стало общим, одним на двоих. Он тронул губами тонкую голубую жилку на виске, заалевшую скулу, уголок рта.

Руки её скользнули под рубашку. Она касалась его осторожно и робко, не то вспоминая, не то узнавая заново. А губы уже жарко отвечали на поцелуй. Слилось воедино дыхание, частое, торопливое, рвущееся вскачь.

Не размыкая губ и рук, она сделала