Трэн тоже грозился уйти — низкооплачиваемый вьетнамец-бармен нуждался в чаевых, как никто другой, — но пока держался за свое место.

Мизинчик не обращала внимания на протесты — она вообще говорила мало. Я начал понимать, что молчание может быть орудием власти. Вместо криков и доводов она пускала в ход различные оттенки молчания и неявные признаки неудовольствия, которые мы должны были замечать и интерпретировать: например, это щелканье пальцами или даже ее походка, когда она поворачивалась спиной и удалялась.

Обнаружив, что я уклоняюсь от сотрудничества, Мизинчик снова послала за мной. На этот раз она возлежала в постели, опираясь на подушки, разодетая, величественная. Она велела мне навести порядок в платяном шкафу, переставить по-новому все только что купленные туфли.

— Поставить их во-он туда, все!

Я подошел к шкафу, не затем, чтобы изучить ее обувь, а чтобы подумать над своей новой ролью. Дело было плохо. С губ моих уже готовы были сорваться слова: «Я ухожу», — как вдруг за моей спиной Мизинчик захлюпала носом, точно маленькая обиженная девочка.

— Я не знать, чего делать, — сказала она, и глаза ее заблестели.

Эта новая американка, маленькая, тощая, необразованная женщина едва тридцати лет от роду, с волосатыми руками и крупными, торчащими на худеньком личике зубами, зажала отель в своих костлявых пальцах — и вот она, миллионерша с внешностью бедной сиротки, вся сотрясается в рыданиях на краю широченной постели, плечи поднялись выше ушей.

— Пожалуйста, ты мне помогать.

Она казалась такой несчастной, что я подошел и, пренебрегая всеми правилами, уселся рядом с ней на постели, попытался ее утешить. Рука у нее оказалась жесткая, чешуйчатая, точно лапа цыпленка.

— Папочка! — жалобно протянула она.

— Что такое?

— Я плохая девочка! — прошептала она, точно не в себе.

— Ты горюешь по Бадди, — сказал я ей. — Нам всем его недостает. Мы любили его.

— Он мучить меня. Велеть мне становиться колени и кушать его, потом запирать меня темная кладовка.

На моем лице обозначилось потрясение, и она удовлетворенно улыбнулась, снова сделалась игривой, засюсюкала.

— Я много любить, — заявила она, выворачивая губы так, что стали видны лиловатые десны.

Отнюдь не гордясь своим целомудрием, я, однако, был не в состоянии втянуться в подобную игру, все этапы которой очевидны заранее: сейчас мне предстоит как-то «мучить» ее, потом совершить сексуальное насилие, запереть в каком-нибудь стенном шкафу — их в хозяйском люксе хватает. Если я обойдусь с Мизинчиком так, как она хочет, пусть даже при этом пущу в ход силу и изрядно ей задам, это будет означать торжество ее злой воли над моей. Она защелкала цыплячьими пальчиками, вымогая ответ.

— Прошу прощения, не того выбрали, — сказал я, поднимаясь.

Лицо ее напряглось, в глазах аж пена запузырилась от ярости:

— Вон из мой номер!

«Номел», — сказала она. Бедная дурочка, и впрямь психованная. Я знал: мои дни в качестве управляющего отеля сочтены. Мизинчик превратилась в безумного тирана. Трэн все-таки вынужден был уйти, Чен едва терпел, Пи-Ви был очень несчастен, и от горя они разучились работать, а горничные просто ревели сутки напролет. Впервые с тех пор, как я нанялся на эту работу, я обнаружил, что не в состоянии управлять отелем, поскольку мне требовалась помощь моих служащих. Я хотел объяснить это Мизинчику, но она почти не выходила из номера, тиранила нас из-за двери. Она казалась напуганной, загадочной, злобной. Неожиданное богатство словно обрекало ее на гибель: как человек, выигравший в лотерею и не совладавший с внезапной удачей, она катилась в бездну. Но и меня эта ситуация застигла врасплох. Чудачества Бадди, несдерживаемое газоотделение, его падения, изменявшая память, одышка и вытаращенные глаза — как мог я не разгадать эти признаки, не понять, что смерть подступила вплотную?

Вечером около одиннадцати часов, когда я запирал свой офис, Мизинчик появилась в холле — непричесанная, растерзанная, неуверенная в себе, прихрамывая в новых туфлях, словно часами бродила по улице. Однако я разглядел новенький «Ягуар», припаркованный у парадного входа возле дождевого дерева. Мизинчику взялась покровительствовать миссис Банни Аркль, та самая богатая вдова. Это было в порядке вещей. Со временем Мизинчик вступит в каноэ-клуб, присоединится к гонолульскому Обществу женщин — любительниц пикников, войдет в число спонсоров Гавайского оперного театра, будет посещать ежегодный великосветский Бал Сердец, заказывать столик в «Хилтоне» в пору Французского Фестиваля и место на рождественском аукционе, который Академия искусств Гонолулу проводит в пользу подростков из группы риска. Мизинчик станет в Гонолулу одним из столпов общества.

— Почему ты идти домой так рано? — спросила меня Мизинчик.

— Мой дом здесь, — ответил я.

— Почему ты не работать?

— Я всегда работаю. Что у вас с пальцами? Почему вы все время ими щелкаете? — спросил я. — Почему вы отказали цветочнику?

— Я брать дешевле в Вайпаху.

Палама поставлял нам цветы вот уже пять лет, после гибели Амо Ферретти. Палама был болен, он нуждался в деньгах, у него было мало клиентов.

— Бадди любил его, — сказал я.

— Бадди мертвый. — И она ушла.

В отеле начали появляться худосочные, темноглазые, затравленного вида работники: официантки, горничные, регистраторы, посудомойки, уборщицы. По большей части — женщины. Мизинчик нанимала на работу филиппинок. Ее соотечественницы трудились изо всех сил, безоговорочно подчинялись ей, и дела в отеле шли почти так же, как прежде, то есть мне, как и раньше, почти ни во что не приходилось вмешиваться. По отношению к своим новым работницам Мизинчик была раздражительна, скупа, жестока, но гостиница выглядела чище, ухоженнее и лучше функционировала. Кое-кто мог бы принять Мизинчика за бедную растерянную сиротку, но, оказывается, она отлично умела выгадывать грошик. В вестибюле поставили вазу поменьше, ресторан и комнаты больше не украшали цветами, гостям не вешали на шею цветочную гирлянду, из ванных исчезли бесплатный шампунь и гель для душа, а также пластиковые шапочки. Прекратились спектакли в «счастливый час», никаких больше мисочек с бесплатными орешками. Бадди настаивал, чтобы на каждом столе стояли бутылочки с кетчупом фирмы «Хайнц» и соусом «Табаско», а также банка меда. Теперь «Табаско» убрали вовсе, о фирменном кетчупе можно было забыть: кетчуп и мед заказывали оптом в огромных пластиковых бутылках.

Хотя я возмущался этими новшествами, Мизинчик меня не прогоняла — напротив, она хотела, чтобы я сопровождал ее в поездках по магазинам, носил за ней сумки. Она оставляла меня дожидаться в автомобиле вместе с Кеолой, который злорадно забавлялся, подначивая меня, когда хозяйка давала мне указания. В магазинах Ала-Моаны она принималась издеваться, словно провоцируя наброситься на нее.

— Надеть на меня туфли.