Наконец, 20 августа, от графа Орлова, начальника III отделения царской канцелярии и шефа жандармов, пришло письмо. Бальзак буквально запрыгал от радости, «не обращая внимания на мебель»: ему разрешили пересечь границу в Радзивиллове – «для меня это ворота в рай!»1153. Он испытал огромное облегчение. Бальзак стал одним из немногих французов, допущенных в Россию в период, последовавший за февральской революцией 1848 г., и виза, приложенная к прошению на имя графа Орлова самим царем, свидетельствует о том, как повезло Бальзаку: «Да, да, но под строгим надзором»1154. Бальзак занялся приготовлениями в последнюю минуту, заказав у портного, который недавно списал часть его долга, одежды на два года. В те дни, когда г-жа де Бальзак находилась в отлучке, за главного должен был оставаться камердинер по имени Франсуа Мунк. В виде исключения Бальзак был доволен своей прислугой: «Эльзасец малый крепкий – не слишком умный, зато очень честный. Не сомневаюсь, что позже из него выйдет отличный кучер. Я буду внимательно присматривать за ним»1155.

20 сентября он отправился в Россию, рассчитывая, что проведет вдали от родины несколько месяцев. Судя по всему, второе путешествие стало не таким запоминающимся, как первое. Он лишь жаловался на сильную простуду – она тоже стала косвенным результатом анархии, постепенно заражавшей Германию: «Чтобы не дышать сигарным дымом прусских генералов, ехавших вместе со мной в первом классе, я все время держал открытым окно»1156. После пересечения границы он выздоравливал в имении брата Ежи Мнишека в Вишневце. Оттуда он написал Эвелине, прося прислать ему лошадей. Вот последние слова в самом длинном романе Бальзака – переписке, которая продолжалась шестнадцать лет и занимает по объему почти четверть всей «Человеческой комедии»: «Лично я бы предпочел локомотивы лошадям. Как счастлив я был когда-то, путешествуя в вагоне! Осталось всего три дня!»1157

В Верховне он проведет следующие полтора года. Атала и Бильбоке больше не разлучатся.

Когда осенью 1848 г. Бальзак вернулся в Париж, он оставил прошлое позади и подтвердил, что одна его великая любовь (Эвелина) победила другую («Человеческую комедию»). Духовно и умственно он принадлежал к старому порядку, и его политические решения все больше и больше походят на безнадежное желание воссоздать прошлое, во всяком случае, то прошлое, какое сохранилось в России. «Я принадлежу к той оппозиции, которая известна как Жизнь»1158, – написал он в 1849 г. Лоре из Верховни. Но Жизнь заключалась в прошлом, а в будущем его ждала Смерть, представленная не оскаленным черепом, но молодым чудаком вроде Викторена Юло, сына барона Юло из «Кузины Бетты». Викторен был полной противоположностью создавшему его писателю. Он вырос во времена Июльской монархии, которая началась в 1830 г. и пожала плоды своего мелкого материализма в 1848 г.

«Викторен… был типичным представителем молодого поколения, воспитанного революцией 1830 года: мысли его всецело поглощала политика; он верил в свое блестящее будущее, однако скрывал честолюбивые надежды под маской напускной важности; чрезвычайно завистливый к упроченным репутациям ораторов, сам он бросал пустые фразы вместо метких слов, алмазов французской речи; однако ж он обладал большой выдержкой, но принимал чопорность за достоинство. Люди эти – поистине ходячие гробы, хранящие в себе останки француза былых времен; изредка француз просыпается и пытается разбить свой английский футляр, но честолюбие сковывает его, и он согласен так в нем и задохнуться. Гроб этот всегда облечен в черное сукно»1159.

Бальзак по-прежнему был добросовестным, хотя и неодобрительным «секретарем» французского общества, и именно унылому Викторену он отдает последнее слово в конце «Кузины Бетты». Подобно отцу Викторена, барону Юло, сам Бальзак оставался трагически молодым; но, презирая слабость молодого поколения и испытывая воинственную ностальгию по веку наполеоновских героев, он ужасно завидует молодости; возможно, им также владело чувство божественной несправедливости.

Новый тип французов также представлял для него определенную ценность. Париж менялся к худшему. Бальзак всегда с воодушевлением относился к асфальту, газовому освещению, полным магазинам и эффективному городскому транспорту, но, подобно многим поклонникам современности, он в конце концов начал восхвалять вещи, разрушавшие его собственное прошлое. За несколько лет до того, как барон Осман начал программу модернизации города, «молоток спекулянта» бил все активнее. Повсюду строились желтые оштукатуренные здания, разрушались стены частной жизни. Постепенно исчезали живописные ремесла, и даже «несказанные ужасы» проституции, так привлекавшие юного Бальзака в аркадах Пале-Рояль, были взяты под официальный контроль, сосчитаны, продезинфицированы и, собственно говоря, приукрашены. Искусства затопили мелкие буржуазные вкусы и товары массового производства, и вкладом того периода в археологию стала бы «вульгарная куча мусора из картона, штукатурки и раскрашенных картинок»1160. Можно себе представить, что сказал бы Бальзак в некоторых отделах музея Орсе!

Разрубили связь современного города со Средневековьем. Первый абзац «Мелких буржуа», незавершенного романа, посвященного Эвелине, показывает, что реакционные взгляды Бальзака стали не просто результатом ностальгии, страха и дискомфорта, но осознанием того, что мир бесконечных взаимных связей, который он наблюдал и создавал в своем творчестве, тоже ускользает от него: «Турникет на улице Сен-Жан, описание которого, приведенное в начале повести “Побочная семья” (смотри “Сцены частной жизни”), казалось в свое время скучным, – эта наивная деталь старого Парижа сохранилась ныне лишь на страницах книги. Перестройка городской ратуши привела к сносу целого квартала… Увы! Старый Париж исчезает с ужасающей быстротой»1161. Интересно, что та архитектурная деталь, исчезновение которой оплакивает Бальзак, уже исчезла в 1830 г., когда он ее описал. Он горевал по собственному прошлому в квартале Маре, где он учился разгадывать парижские тайны. И все же вместе с отчуждением в его словах угадывается слабая нота ликования: чем больше беднеет современный мир, тем выше ценность «Человеческой комедии».

Бальзак уже распрощался с Парижем и с важной частью «Человеческой комедии» в предпоследней части «Блеска и нищеты куртизанок». Люсьен де Рюбампре стоит в своей камере в Консьержери и пишет предсмертную записку преступнику, который впервые появляется в пансионе Воке под фамилией Вотрен. Когда он смотрит на Дворец правосудия, «живая, творческая сила»1162, известная как Мысль, захватывает его мозг: «Люсьен увидел Дворец во всей его первозданной красоте. Колоннада была стройна, нетронута, свежа. Жилище Людовика Святого являлось его взору таким, каким оно некогда было; Люсьен восхитился его вавилонскими пропорциями и восточной причудливостью. Он воспринял этот дивный образ как поэтический прощальный привет творения высокого искусства. Готовясь к смерти, он спрашивал себя, как могло случиться, чтобы Париж не знал об этом чуде? И было два Люсьена: Люсьен – поэт, совершающий прогулку в Средние века под аркадами и башнями Людовика Святого, и Люсьен, замышляющий самоубийство»1163.

Было также два Бальзака: Бальзак, который стоял в настоящем и черпал энергию в Средневековье, и Бальзак, чья жизнь была затянувшимся самоубийством. Бальзак блестяще помещает галлюцинацию в то, что для него всегда было пристанищем творческого ума – в тюремную камеру, где ему однажды явились и чудесное видение, и громадная цена этого видения.