В Париж!

Королевская чета, в сопровождении министров и придворных, поспешно прошла, не говоря ни слова, две смежные комнаты и вступила в зал с балконом, расположенный в средине главного здания, откуда открывался обширный вид на внутренний двор Версальского двора и на площадь пред ним.

По знаку короля, камердинер Гюэ поспешил распахнуть высокие двустворчатые двери, и король, послав улыбку Марии Антуанетте, вышел на балкон.

В одну минуту, словно по мановению Господней руки, укротившей это бушующее человеческое море, шум и волненье прекратились. Когда же собравшиеся узнали короля, грянуло восторженное ликование, прокатилось, все разрастаясь, по площади и проникло в смежные улицы:

— Король! Да здравствует король!

Людовик, бледный от волнения, со слезами на глазах, подошел к самым перилам балкона и, водворяя тишину, поднял обе руки в знак того, что хочет говорить. Его поняли и повиновались громким голосам, раздававшимся там и сям в шумевшей толпе и требовавшим тишины и внимания. Тогда над головами тысяч народа, который, затаив дыхание, устремил взор кверху, раздался громкий, сильный голос короля:

— Я хочу дать своему возлюбленному народу доказательство того, что моему отеческому сердцу не доверяют без причины. Я перееду сегодня с королевой и своими детьми в Париж, который будет отныне моею резиденцией. Итак, дети мои, вернитесь в столицу, а я последую за вами через несколько часов.

Народ разразился шумными кликами радости, махая руками, шляпами, платками, а Людовик не спеша вернулся с балкона в зал.

В тот же момент поднялось внизу новое волнение, раздался новый крик:

— Пусть покажется королева! Мы хотим видеть королеву! Королеву! Королеву! Королеву!

И все настойчивее, громче и яростнее гремел этот повторяемый тысячеголосым хором повелительный зов, врываясь в отворенные двери балкона. Королева взяла за руки обоих своих детей и сделала несколько шагов вперед. Но король удержал ее.

— Не ходите, Мария, — промолвил он дрожащим голосом, с испуганным видом. — Нет, не ходите! Слишком ужасно видеть это яростное волнение у своих ног; голова идет кругом. Не ходите, Мария!

Между тем шум внизу превратился в ураган, от которого дрожали стены замка.

— Слышите, ваше величество? — промолвила Мария Антуанетта. — В данном случае так же опасно показаться, как и прятаться. Итак, предоставьте мне сделать то же самое, что сделали вы. Пойдемте, дети!

И королева решительными шагами, с высоко поднятой головой, вышла на балкон со своими обоими детьми, в сопровождении короля, который встал позади нее, как страж, готовый защищать безопасность и жизнь своих близких. Однако появление всей королевской семьи не произвело действия, на которое, пожалуй, рассчитывал Людовик. Народ не разразился изъявлениями радости, дружным ликованием. Он кричал и шумел, ревел и выл:

— Одну королеву! Не надо детей! Мы хотим одну королеву! Прочь детей!

Напрасно Людовик приблизился снова к перилам балкона, напрасно простирал он руки, стараясь водворить тишину, и наконец возвысил голос, требуя молчания. Его слова были заглушены страшным гамом беснующейся черни, которая показывала на балкон поднятыми кулаками, пиками, ружьями, и своим ревом привела маленького дофина в такой ужас, что он громко расплакался.

Королевская семья удалилась и вошла обратно в зал, где была встречена бледными, дрожащими, безмолвно плакавшими придворными. Однако чернь внизу не унималась. Она как будто хотела доказать самой себе, что ее воля может быть законом даже для короля и королевы, может требовать от них повиновения.

— Королеву! Мы хотим видеть королеву! — не унимались яростные крики. — Пусть нам покажется королева!..

— Хорошо! — со смелой решительностью воскликнула Мария Антуанетта и проложила себе дорогу среди придворных, которые хотели удержать ее, преграждая ей путь, отстранила нетерпеливым движением короля, умолявшего ее не ходить, и вышла на балкон одна, без всякой свиты, без охраны, как укротительница льва, которая кидается в клетку зверя, смиряя его только своим взором и повелительным видом и заставляя покорно склониться к ее ногам.

И лев был укрощен: его страшное рыкание смолкло, охваченные удивлением, восторгом тысячи людей с взволнованными лицами смотрели вверх на королеву, на эту дочь цезарей, которая стояла, скрестив руки на груди, спокойно, с гордой осанкой и смотрела бестрепетным взором в бурлившую, взбаламученную бездну.

Восхищенный, покоренный этой смелостью, этим царственным спокойствием, народ разразился громкими кликами одобрения, тысячеголосым «браво», и под этот оглушительный рев и крик королева, с гордой улыбкой на устах, удалилась с балкона обратно в зал.

Дофин кинулся к ней с распростертыми объятиями и, охватив ее колени, воскликнул:

— Мама-королева, моя милая мама-королева!.. Останься со мною, не выходи к этим ужасным людям! Я боюсь их, о, я боюсь!

Мария Антуанетта схватила мальчика на руки и запечатлела поцелуй на его лбу своими бледными, холодными губами. Один миг казалось, что она изнемогла под гнетом только что пережитого ею страшного момента и готова разразиться слезами. Однако ей удалось преодолеть женскую слабость; она чувствовала, что в этот час должна быть только королевой.

С дофином на руках, крепко прижимая его к сердцу, Мария Антуанетта пошла к королю, который, чтобы скрыть от жены хлынувшие у него слезы, удалился в соседнюю комнату и стоял там, прислонившись к дверному косяку.

— Ваше величество, — входя туда и поднося к королю дофина, — сказала Мария Антуанетта, — заклинаю