Нас же теперь трое против одного, подумал Гринь в который уже раз. Нас же трое – одолеем. Пусть только уляжется.

Оглянулся – и наткнулся взглядом на острый взгляд пана Мацапуры. Будто на шип нанизался.

– Шустришь, сердюк? Играть вздумал со старым паном?

В казанке булькала крупа. Дикий Пан пластал ножом кусок настоящего сала – где только раздобыл доподлинное сало в здешних краях?

– Смотри, сердюк… Ты выгоду свою всегда разумел – смекни и сейчас. Дома тебя паля ждет, а здесь я тебя при случае нашинкую, как это сальце. Так что думай, что лучше – шинкой быть или надворным сотником при пане Мацапуре?

И улыбнулся так, что Гриню мороз пробрал. Намек был с двойным дном или даже с тройным, да только Гриню всех тонкостей все равно не понять.

– Кланяйся чаще, сердюк. И панночка твоя целее будет, да и…

Красноречивый взгляд на братика. А малой, забыв обо всем на свете, тычет палкой в чью-то нору – хомяку не посчастливилось, а может быть, суслику.

– …да и младеня огорчать не будем, – хитро закруглил пан Мацапура.

Сотникова, ворочавшая ложкой в казане, на мгновение подняла глаза. Дикий Пан расхохотался:

– Ох, ясочка… глазки сверкают, перец, а не девка. Даром что худющая, что твой патык. Перчику-то подсыпь в кулеш, раз остренькое любишь. Давай-давай, бабе ложка к лицу, а не шабля!

Ярина потупилась. Мацапура, помолчав, добавил:

– А ведь, бывало, гостили в замке и такие вот, тощие…

Перепачканный жирный нож лежал на чистой тряпице. Этим самым ножом Гринь рассчитывал ночью перерезать путы на ведьме Сало; после слов Дикого Пана ему расхотелось дожидаться ночи. Просто схватить ножик и, не оттирая от шинки, погрузить в живот проклятого душегуба…

Эге, размечтался! Бился уже с паном, было такое, до сих пор голова болит.

И Ярина Логиновна тоже с ним билась. Так билась, что теперь даже убежать не может – хромая.

И ведьма Сало опростоволосилась. Уж если она не сумела Дикого Пана прикончить – никто не сумеет…

Эта последняя мысль была как каленое железо. Гринь передернулся.

Сало сидела в стороне, спутанная, как порося на базаре. Лохматая, черная, настоящая ведьма; в зубы ей чорт Мацапура воткнул гладко оструганную осиновую палку, чтобы колдовских слов не могла сказать.

Она и молчала. Затаилась.

Гринь потупился, пережидая острый приступ тоски; спустя секунду на плечо ему опустилась теплая ладошка:

– Тебе грустно?

Ладошка – Гринь накрыл ее своей рукой – была четырехпалая.

– Ты не плачь…

Тонкие руки кольцом обвились вокруг шеи. Гринь задержал дыхание – от братика пахло колыбелью. Домом пахло, матерью.

– Ты чего, паря? – Он через силу улыбнулся. – Запорожец не плачет! Хоть его на шматки режь – а он только смеется да люлькой пыхтит.

Сотникова хмыкнула. Мацапура радостно оскалился:

– А ведь верно!.. Ну, братчики-сестрички, за вечерю!

Ни дать ни взять, короткая передышка на жнивах. Гриню помнилось – собираются жнецы, каждый достает из-за голенища ложку, каждый усаживается на свое место; ах, какой он вкусный, вечерний кулеш, с салом, с солью…

Кусок не шел в горло. Напротив давилась кулешом сотникова; пан Мацапура самолично съел чуть не все содержимое закопченного казана, а потом подтащил к костру пленную ведьму. Взял свою шаблю – Гриню показалось, что голова ведьмы Сало сейчас отделится от тела, но Мацапура всего лишь освободил пленнице рот.

– Кушай, красавица.

Сало жадно выхлебала два ковша воды и съела несколько ложек каши. Все это время Мацапура держал клинок наготове – хотя ведьма, скорее всего, уже и не могла говорить колдовские слова. Губы распухли, язык онемел.

Кто же толмачить будет, когда в город приедем?!

Гринь удивился этой своей мысли. Он не собирался ни в какой город. Эх, умела бы сотникова бегать! А так – на закорках тащить ее…

…Если Мацапура спрячет нож, он, Гринь, зубами перегрызет веревки на ведьме. И они убегут. Мацапура с ребенком на руках не догонит их…

Потому что братика они бросят. Оставят людоеду на растерзание.

Догорал костер.

Мальчонка прикорнул у Гриня на коленях, и Гринь боялся пошевелиться, чтобы не разбудить его.

* * *

Он не спал – лежал под телегой, слушая темноту. Братик, заботливо укутанный одеялом, посапывал сверху, на телеге. Тлели угли в догоревшем костре.

И Ярина Логиновна – он знал – не смыкала глаз.

Оба ждали, пока Мацапура уснет. Ночь длинная.

Правда, ведьма Сало тоже думала, что пан спит. А вот промашка вышла…

Шорох. Поднимается грузная тень. Сам зацный и моцный поднимается. Не спится душегубу!

Гринь перестал дышать.

Дикий Пан подошел к телеге. Гринь слышал, как он поправляет одеяло на спящем ребенке. Еще и бормочет в усы – миролюбиво так бормочет, почти нежно.

Потом переступает через угли. Идет туда, где оставил связанную ведьму.

Тьма.

Скрип разрезаемой веревки. Возня. Глухой стон женщины, у которой заткнут рот. Снова возня, невнятное бормотание, а потом мерное уханье – как будто зацный и моцный дрова рубит.

Заворочался сонный братик. Посыпалась из щелей солома. Гринь на четвереньках выбрался из-под телеги. Темнота – глаз выколи. И ни камня под рукой, ни ножа.

Его нерешительность все погубила. Кинулся бы сразу, огрел бы занятого пана каблуком по затылку – авось, все и изменилось бы, по-другому бы обернулось.

Минута промедления – и вот уже поздно. Снова застонала Сале, а пан приглушенно взвыл, деликатно так, видимо, боясь разбудить ребенка. И тут же, отдуваясь, поднялся.

Темнота.

Зацный и моцный отдышался. Заново связал Сале, на этот раз не издавшую ни звука. Грузная тень на секунду заслонила собой тлеющий костер – пан поворошил угли, постоял, прислушиваясь.

Из пятерых людей у костра спал сейчас только ребенок. Ярина – Гринь знал – обмерла на своей рогожке и тоже боится, и тоже ждет, когда чортяка уляжется наконец.

Будто вняв Гриневу страстному желанию, Мацапура громко зевнул. Побрел на свое место, завернулся в одеяло, поворочался, стих.

Умиротворенно трещали сверчки. Гринь медленно распрямил затекшие ноги. Теперь надо обождать.

Пахло степной ночью. Мало он их видел, таких ночей? Когда пение сверчков заглушается здоровым храпом притомившихся за день хлопцев, и громче всех выводит носом дядька Пацюк, и висит посреди неба вечная дорога – Чумацкий шлях…

Кажется, только на секунду прикрыл глаза – а в мире неуловимо что-то изменилось. Холоднее сделался ветерок; еще час – и небо начнет светлеть.