Таким образом, когда мой хахаль снова ворвался в мою жизнь, то поначалу просто не узнал меня.

Он явился, как всегда, поздно вечером и, стоя в дверях, долго разглядывал меня, будто что-то оценивая и прикидывая. Нет, он не ждал, когда я приглашу его войти. Он никогда не нуждался в приглашениях. Просто он был мертвецки пьян. Войдя в комнату, он рухнул поперек тахты и тут же заснул.

Наутро он долго не мог понять, где находится и кто я такая. Я нарочно надела черный парик и так раскрасилась, что меня и впрямь трудно было узнать. Но этот маскарад пришелся ему по вкусу — у него всегда был крайне дурной вкус. С похмелья он даже оробел перед моей новой внешностью, но потом, когда я дала ему опохмелиться, стал опять нахальным и развязным.

— Я всегда говорил, что в тебе что-то есть, — говорил он, разглядывая мое новое жилище. — И откуда что берется?

— Наследство получила, — соврала я.

— Учи ученого, — проворчал он. — Будто не вижу, что все из ФРГ. Твоя старуха присылает, так? С тебя приходится, и ты должна поставить. — Имелась в виду водка.

Я ему поставила, и всегда ставила с большим удовольствием, наблюдая, как он спивается.

— Хорошо живешь, — завистливо приговаривал он, разглядывая обстановку. — Ну, такие картинки я бы сам мог нарисовать.

Я тогда сошлась с некоторыми художниками, и на стенках висели их полуабстрактные работы.

— А почему телевизора нет?

— Некогда смотреть, да и денег не накопила, — сказала я.

— Да, — согласился он. — В Италии уже немодно иметь телевизор.

Что он хотел этим сказать, до сих пор не понимаю. Он часто озадачивал меня подобными фразами: казалось, у него внутри какой-то ящичек, вроде лотерейного, из которого он наугад выхватывает билетики, большей частью пустышки, вроде этой. Потом вдруг, заметив магнитофон, попросил включить какую-нибудь музыку. Грета присылала мне пленки исключительно с классикой. Я поставила ему Баха. Некоторое время он слушал молча.

— А сама ты тоже эту жидовскую музыку слушаешь? — спросил он.

— Нет, конечно. Специально держу для тебя.

Он подпрыгнул на диване и погнался за мной; я выскочила на кухню и заперлась в лоджии на швабру. Он ломился в дверь, но она выдержала.

Тогда он нашел в холодильнике водку и стал пить ее, сидя за кухонным столом. Была глубокая осень, я очень быстро замерзла. Когда бутылка кончилась, он уронил голову на стол и неожиданно зарыдал: выл, как шакал, и бился головой об стол, и это было страшно. Потом заснул за столом, а я тихонько пробралась в кухню. Я думала, что он не проснется, но он зашевелился, открыл глаза и некоторое время в упор разглядывал меня. Глаза у него были неожиданно трезвые, жидкие и голубые, они будто вылиняли от алкоголя. Я выпила остатки водки, поставила чайник. Он все разглядывал меня непонятным взглядом и молчал. Потом долго молча пил чай, чуть покачиваясь на стуле, и все смотрел на меня своими водянистыми глазами. Было совершенно непонятно, к чему это, куда он клонит и что думает. И когда он внезапно бухнулся с табурета и зарылся лицом мне в подол, мне стало жутко. Я не была готова к таким сценам, и его слезы, пожалуй, внушали мне больший ужас, чем его побои. Мне не было его жалко, я только злорадствовала, что он сломался раньше меня. Я, конечно, понимала, что все это от водки, но все-таки…

— Спаси меня, спаси! — рыдал он. — Ты сильная, ты одна можешь меня спасти. Я гибну, гибну! Спаси меня, помоги подняться, и я буду служить тебе, как собака. Только ты одна можешь меня спасти. Ты одна.

— Остальных уже всех затрахал? — невольно вырвалось у меня.

За своими рыданиями он не услышал. Обращаться за помощью к тому, кому искалечил всю жизнь, — что может быть чудовищнее! В романах все бывает иначе. Женщина щедра душой, и она прощает и поднимает человека. Но в жизни так не бывает. Если бы я могла пусть на мгновение поверить хотя бы одному его слову, я отдала бы за него жизнь. Да и зачем женщине жизнь, как не для того, чтобы приносить ее в жертву любимому. Но… Никогда, ни при каких обстоятельствах я не могла поверить ему даже на миг. Просто сейчас ему плохо, он воет, как бешеная собака, каждый укус которой для человека смертелен. Бешеную собаку не лечат, ее пристреливают. Мне было жалко погибшего в нем человека — красивого парня, которого можно было бы любить, но… Сволочь, гебиста-насильника, подонка, спившуюся мразь жалеть было нельзя.

Он стоял передо мной на коленях и вглядывался мне в лицо. Он, кажется, думал, что моя ненависть просто разновидность кокетства, что на самом деле я влюблена в него как кошка, упрямая, злая кошка, которая только и ждет, чтобы ее погладили по головке, и стоит ее приласкать, как она станет шелковой. Все это мудачье так думает. Да, бабы живучи как кошки, они долго надеются на чудо, их запас терпения и снисхождения неограничен, но не для всех и не всегда. Например, своим детям они прощают буквально все. Но для мужей и любовников у них совсем иной счет, тут ничто никогда не забывается и не прощается. Счет копится до конца жизни, все тщательно учитывается и запоминается. Может, для того, чтобы однажды, в момент уязвимости противника, отыграться? Но ведь жизнь слишком коротка, чтобы успеть свести с ней счеты.

«Что может быть ужаснее пары, объединенной только пороком?» — думала я, таща своего хахаля из кухни в комнату.

В прихожей у меня стояло трюмо. Оно отражало наши безумные лица и неуклюжие телодвижения — жалкое зрелище полного банкротства души, ее падения.

— Полюбуйся, на что мы похожи! Неужели ради этого мы родились на свет? А ведь от природы мы красивые, здоровые люди. Во что мы себя превратили! — сказала я.

Мы стояли перед зеркалом, как перед судом, и пристально разглядывали свои отражения. Душераздирающее зрелище. Слезы отчаяния струились по моему лицу. Трудно сказать, что чувствовал он, только вдруг очередной приступ ярости исказил его правильные черты.

— Сука! — вскрикнул он и врезал кулаком по отражению.

Зеркало разбилось.

— Кто-то из нас скоро умрет, — сказала я.

— Мечтаешь меня похоронить?

— Плакать не буду.

Он накинулся на меня и стал душить.

И все-таки я его не выгнала. Наверное, только потому, что знала: он все равно не уйдет, а лишь станет драться и буянить.

Я оставила его у себя, начала понемногу выпивать вместе с ним.

Это был самый мирный период наших взаимоотношений.

Алкоголь приглушил нашу обоюдную вражду, малость примирил нас друг с другом. В новом качестве, приодетую и раскрашенную, меня не стыдно было показать друзьям и коллегам, можно было взять с собой в ресторан, на банкет, на званый ужин, где я неизменно пользовалась успехом. Моя ненависть придавала мне значительность и какой-то шарм — меня считали таинственной особой, и многие его друзья ко мне клеились. Но я держалась за своего негодяя и только раз, для страховки, переспала с его начальником — он мог пригодиться.