Из темноты зовёт молчание.

Зовут из света голоса.

Ольга Арефьева. «Моление»

— Чем могу служить?

Старик печатник был сух и тщедушен. Даже в этот жаркий день он был в тёплой безрукавке, отороченной вытершимся лисьим мехом. Из-под суконной шапочки торчали крупный еврейский нос и чёрная пакля вьющихся седоватых волос. Взгляд его глаз сквозь кругленькие стёкла маленьких очков в роговой оправе был пристальным и внимательным, казалось, старик видит намного больше, чем можно подумать. Веки у него были красные, усталые, глаза с воспалёнными жилками, а руки покрывали пятнышки ожогов от кислот и застарелые разводы въевшейся краски и литерного свинца. Он всё время моргал и кашлял в кулак.

— Так чем я могу служить вам, уважаемый... э-э...

Золтан вздрогнул и вышел из оцепенелой задумчивости.

— Мисбах, — сказал он. — Моё имя Людгер Мисбах. Я хочу, чтобы вы напечатали книгу.

— Книгу? — переспросил старик, поправляя очки.

— Книгу, — подтвердил Золтан Хагг, — Я расспросил знающих людей, и они порекомендовали мне вас как человека разумного, трезвомыслящего и умеющего держать язык за зубами.

Печатник поджал губы и задумался.

— Право, не знаю, что вам и сказать, — наконец ответил он. — Возможно, вас неверно информировали, или вы просто ошиблись. Здесь не печатают что попало: лубок, фривольные картинки, сочинения поэтов... я бы разорился или спятил, если б печатал всё, что мне приносят с улицы. Здесь печатают только научные труды. Научные и религиозные. А также познавательные — карты, атласы, мемуары, исторические хроники, дневники различных путешествий или описания значительных событий. Поэтому мне необходимо посмотреть ваш труд, прежде чем я...

— Это не мой труд, — перебил его Золтан.

— Это не имеет значения, — отмахнулся печатник и протянул руку к лежащей перед Золтаном на стойке тетради. — Это он?

— Да. Это он.

— Позвольте взглянуть...

Тетрадь была тяжёлой, толстой, слегка разбухшей от сырости. Части страниц не хватало (во всяком случае, кожаный переплёт был рассчитан на большую толщину). Некоторое время печатник молча перелистывал исписанные страницы, затем снял очки и по-новому взглянул на посетителя.

— Что это? — спросил он.

— Травник. Свод фармацевтических рецептов.

— О... хм! — Печатник бережно закрыл тетрадь и с мягким стуком положил очки сверху на переплёт. Потёр переносицу, сложил ладони на животе и повертел большими пальцами, левый из которых был испачкан красной краской, правый — синей. Впечатление это производило, по меньшей мере, странное. — Видите ли, уважаемый герр Мисбах, я не могу ничего вам сказать вот так, с ходу, — признался он. — Возьму я вашу рукопись или откажусь от неё, в любом случае я должен просмотреть её внимательнее, посоветоваться с компаньоном, и всё такое прочее. Могу я оставить это у себя на некоторое время?

— На сколько именно? Я тороплюсь: сегодня вечером я уезжаю, а если вы мне откажете, я хотел бы попытать счастья в других местах.

— Хм... — Старик опять задумался. — День или два это было бы самое лучшее, это хороший срок, чтобы трезво оценить такую книгу. Но раз вы говорите... Что ж. Обычно не делаю исключений, но вы меня заинтересовали. Думаю, часа или двух мне вполне хватит, чтоб просмотреть её, как говорится, по диагонали. В любом случае вам грех сетовать на время — если я вам откажу, вы до вечера успеете обойти всех кого хотите: в этом городе не так уж много типографий.

Золтан поколебался. По правде говоря, в издательских делах он абсолютно ничего не смыслил, но доводы типографа звучали логично.

— Ладно, — решился он. — Но я могу вам доверять?

— Вполне. — После его слов старик был вправе обидеться, но этого не случилось; он вёл себя совершенно спокойно. Видно, было это не впервой. — Кем бы я был, если бы терял чужие рукописи? Какая репутация была бы у моей мастерской? Если не случится ограбления, пожара или другого несчастья, вы получите свою рукопись назад в целости и сохранности (это если я не возьму её в печать). Скопировать за два часа я её всё равно не успею, разве что выпишу на листочек, хе-хе, какую-нибудь рецептуру от радикулита... В остальном — на всё воля Божья.

— Хорошо, — решился Хагг. — Я зайду к вам через два часа.

Он развернулся... и вздрогнул, буквально натолкнувшись на взгляд мальчишки, стоявшего у входа в типографию.

Это был брат Томас.

Старик печатник уже удалился, унеся с собою травникову тетрадь, а маленький монах с корзиной всё стоял, загораживая входную дверь, и, похоже, совершенно не собирался уходить. Капюшон его плаща был сброшен за плечи, руки упрятаны в рукава. Замер и Золтан, не зная, как ему теперь поступить, что делать и что говорить. Парнишка, похоже, слышал весь их разговор. Это было плохо. С другой стороны, ничего особенного не случилось — ну зашёл он в книжную лавку, пусть даже в типографию, что с того?

Другой вопрос, что палачу могло понадобиться в книжной лавке...

— Добрый день, брат Томас, — сказал он, поскольку молчание становилось уж вовсе нехорошим. Томас слегка наклонил голову.

— Pax vobiscum, — произнёс он. — Мы с вами уже виделись сегодня, г-герр Мисбах. Интересуетесь к-книгами?

Сам тон вопроса исключал любое истолкование. Общение с инквизитором явно не прошло для парня даром. Странно, но при своём маленьком росте сейчас он как-то ухитрялся глядеть на Золтана сверху вниз.

— Да, — ответил Хагг. — Чисто ознакомительно.

— Нашли что-нибудь п-полезное? Быть может, новое переиздание «Malleus maleficarum» или что-то в этом роде?

— Увы, нет.

— А вы стали лучше г-говорить.

Золтан поджал губы и мысленно выругался, проклиная себя за рассеянность. Непростительная ошибка! Притворяться далее германцем было бесполезно, да и просто глупо. Кольнуло сердце.

— О да, — сухими губами выговорил он. — Практика, язык, общение с новыми людьми... Путешествия всегда...э-э... обогащают.

— Особенно в вашем возрасте, — подытожил мальчишка. — Я т-тоже немец, герр Мисбах, если вы ещё не заметили, и д-до сих пор по-фламандски не очень. А вы за считанные д-дни освоили язык. Удивительные сп-пособности! Я вам искренне завидую.

В голосе монаха не было сарказма или скрытой издёвки: Томас просто давал собеседнику понять, что он в курсе дела и любое притворство излишне. Теперь следовало или драться, или бежать, или раскрывать карты. Мальчишка был один, однако смотрел на Золтана без всякого страха, открытым, живым взглядом, от которого старому сыскарю сделалось не по себе. Он словно что-то знал, этот монах, почти ещё ребёнок, что-то такое, что делало его неуязвимым. Это было странно. Оставаясь внешне спокойным, Золтан продолжал лихорадочно размышлять. Здесь действовала «бритва Оккама»: логика доминиканцев не предусматривала никакой двойственности суждений. Допущений могло быть множество, но теперь маленький монах мог сделать лишь один разумный вывод: ему следует держаться подальше от фальшивого палача и немедленно сообщить обо всём наставнику. Однако он решил заговорить. Один на один, без свидетелей. Зачем? Этого Золтан не понимал. Во всяком случае, оставалась надежда, что Томас всё ещё считает его палачом. Просто палачом.