это тоже не каждому удается), увидел его возможности и не пожалел труда, чтобы эти возможности выявить. Таким человеком может быть любой: историк, архивариус, юрист, врач, инженер, дипломат, артист, режиссер, драматург. Но даже и в последнем случае, если работа выполнена так, как об этом говорилось выше, перед нами не пьеса, не документальная драма, хотя события и были бы в ней вполне драматические. Это — назовите как хотите — документальный монтаж, мозаика, персонифицированный документ, — я не искусствовед и не берусь найти точный термин. Но только не драматургическое произведение. Ибо в нем отсутствует главное (хотя и не единственное), что делает пьесу пьесой: живой человек, со всеми специфическими свойствами живого человека. А именно — способностью быть алогичным и естественным одновременно, отвечать не отвечая, искать слово, не находить, вскрикивать, восклицать нечто несуразное, терять самообладание, находить лучший ответ, когда спросивший уже вышел, хлопнув дверью, и так далее и тому подобное. Это не пьеса, ибо в ней производится насилие над живым человеком: его заставляют говорить языком документа, некогда написанной статьи или повторять в беседе речь, произнесенную с трибуны, на собрании. Но ведь статью он писал, склонившись над бумагой, вычеркивая лишнее, обдумывая и взвешивая, а не на ходу, не на бегу, не стоя, не за обеденным столом, не лицом к лицу с противником. Да и речь на трибуне, как бы ни была достоверно застенографирована, — это именно речь на трибуне, и она не может без изменений быть перенесенной в другие условия.

Самое большое и притягательное достоинство произведений этого рода, их главный козырь в руках автора и ценность в глазах зрителя — то, что в них нет НИ СЛОВА ОТ СЕБЯ. Каждая реплика — из статьи или выступления. Все может быть подтверждено документально. (Кстати, так и проверяют подобные произведения, если в этом возникает необходимость. И в вину авторам ставят отступления от документа, если они по тем или иным причинам вкрались.) Но именно это достоинство и является главным пороком произведения с точки зрения истинной драматургии. Ибо живой человек никогда не говорит так, как пишет. А если говорит, то сразу же производит впечатление персонажа безжизненного, казенного. Однако этот эффект может понадобиться лишь как некая специфическая краска определенного персонажа, которого так и хотят характеризовать как человека казенного, неживого. Но ведь подобная цель совсем не преследуется в рассматриваемых произведениях. Во всяком случае, в отношении тех исторических фигур, о которых известно обратное.

А как же говорит живой человек? А вы поставьте эксперимент, который каждому доступен. Задайте один и тот же вопрос разным людям. И пусть это будет самый неприхотливый вопрос, на который всегда можно предвидеть ответ: например, о погоде или о времени. Вы получите самые не совпадающие по тексту ответы. Но они будут сообразны с особенностями тех людей, которых вы спросите, — с их полом, возрастом, настроением, образованием и темпераментом. Иными словами, эти ответы будут содержать не только информацию по существу, но и характеристику этих людей и обстоятельств, при которых им был задан вопрос. Один ответит коротко, другой пространно, третий вообще уклонится, четвертый сделает вид, что не расслышал, пятый действительно не расслышит, и так далее до бесконечности, — разве можно предусмотреть все многообразие жизни?

Так, может быть, мы больше успеем в произведениях рассматриваемого рода, если будем строить их на достоверной стенограмме или записанной по горячим следам именно живой речи, произнесенной не с трибуны, не официально, а как раз во время беседы, разговора, спора?

Уже ближе, теплее, но тоже недостаточно. Ибо и живая речь в жизни — это не живая речь на сцене. Неумолимые 70—80 страниц текста пьесы (иначе спектакль закончится глубокой ночью) заставляют драматурга сгустить на сцене события, сдвинуть их, причем не только во времени, но и в каждой реплике. Слово на сцене потому не соответствует слову в жизни, что весит больше. Достаточно повторить что-либо, и уже зрителю кажется, что это сказано несколько раз. Сказали трижды — и ему чудится, что об этом говорят беспрерывно. Слово на сцене несет в себе (хотя оно и выглядит, на бесхитростный взгляд читателя, обычным) кроме естественного смысла еще и состояние, и характеристику персонажа, а иногда и противоположный смысл. И, наконец, — борьбу, действие. Ибо пьесы не случайно состоят из нескольких действий. Все в них должно катить телегу событий неумолимо вперед. Даже когда кажется, что она стоит на месте. Вот почему пьесу далеко не каждый любящий читать — умеет читать. Надо ее одновременно и представлять. Видеть воздух вокруг нее. И состояние персонажей. Уметь прочесть не только то, что в слове, но и под словом, и за словом, и вместо слова. Надо уметь читать все паузы. А написать все это — тоже надо уметь. А этого даже самые честные намерения и самый интересный, выразительный и взрывной документ или точно записанная беседа не заменят. Правда, могут быть исключения для отдельных сценок. Но это такая же редкость, как, скажем, находка камня, которому море придало форму человеческого лица. Или если облака вдруг выстроятся на небе в караван верблюдов. Или веточка в лесу неожиданно повернется к вам Дон Кихотом. Но на такое чудо рассчитывать не приходится, да и заметным оно становится далеко не каждому. Нет, не по таким законам и беззакониям строятся пьесы.

Мне могут возразить: а как же в кино? Ведь там скрытой камерой, документом и монтажом добиваются подчас такого художественного эффекта, которого никакой игрой не достигнешь. Но кино — это совсем другая песня, в которой главное далеко не всегда слово. Тут — лента, монтируя которую, режиссер действует иногда как художник кистью. А в театре — живой актер, его не смонтируешь, да и не надо. Он гордо несет свое веское театральное слово и прекрасные условности театра. И опыт кино на театр автоматически не распространяется. Были, правда, попытки использовать театрального актера как фишку в руках режиссера. Но они всегда терпели заслуженный провал.

Однако тот факт, что документальные монтажи не являются пьесами, на мой взгляд, ни в малейшей степени их не умаляет. Все равно — спасибо авторам этих работ и театрам, приложившим к ним руку. Они представили нам то, о чем мы имели неполное, неясное или ложное понятие. Либо не имели никакого. За это можно и должно благодарить и словом и рукоплесканиями. Их труды достойны самого разнообразного вознаграждения. И восприятия. Например, не исключено, эти труды могут послужить даже отправным материалом для какого-либо драматурга, который напишет пьесу. Возможно, документальную. Только это будет уже нечто совсем другое.

* * *

Мне кажется, между документальной