— Однако Рыцарю Христову надлежит свершить выбор. Единым произнесенным словом он может изгладить свой величайший грех, вернув себе то, что считал утраченным вовеки.

Эрин обернулась к Руну.

Он встретился с ней взглядом; выражение его темных глаз было тверже обсидиана. Женщина прочла в их сумрачном блеске забрезжившее понимание, но он не отозвался ни звуком.

Томми указал в низ страницы.

— А что там написано внизу?

Это она тоже прочла. Абзац был записан отдельно от трех стихов, очевидно являя собой заключительное послание или предостережение.

— Купно трио должно отправиться в свои последние искания. Кандалы Люцифера разомкнуты, а Чаша его по-прежнему утрачена. Потребуется свет всех троих, дабы сплотить сию Чашу сызнова и опять изгнать его в тьму непреходящую.

— Значит, наша работа еще не закончена, — тяжко вздохнул Джордан.

Приподняв теплую книгу ладонями, Эрин перечитала последний отрывок несколько раз. Что еще за Чаша? Она понимала, что потратит еще уйму долгих часов, пытаясь постичь значение этих нескольких строк, извлечь из них какой-то смысл.

Но пока что это может обождать.

Джордан открыто взглянул на Руна.

— Что за дела с этим вашим величайшим грехом?

Все так же храня безмолвие, Рун обратился лицом к пустынным пространствам.

За него ответил Бернард:

— Его величайший грех состоит в том, что он обратился в стригоя. — Он крепко взял Руна за плечо. — Сын мой, я верую, что Книга предлагает тебе бренную жизнь, возвращение души.

Но примет ли он ее?

Эрин прочла последний стих снова.

Рыцарю Христову надлежит свершить выбор…

20 декабря, 17 часов 33 минуты

по центральноевропейскому времени

Сива, Египет

Рун чувствовал, с какой настоятельностью пальцы Бернарда сжимают его плечо. Когда кардинал говорил, его дыхание овевало шею Руна. Он слышал шелест одежды и скрип кожаных доспехов, когда его наставник менял позу. Не слышал он лишь сердцебиения.

Грудь Руна оставалась столь же безмолвной.

Ни тот ни другой не был настоящим человеком, смертным.

Кровь его до сих пор кипела после вспышки, напоминая об очередной существенной разнице между ними и всем остальным человечеством.

Мы прокляты.

Несмотря на благословение и пребывание на службе Церкви, они остаются погаными тварями, которым лучше не выходить из тьмы.

Рун задумался над словами Бернарда, ведь они могут оказаться и правдой. Может ли его сердце забиться снова? Сможет ли вернуться к нему душа? Сможет ли сам он вернуться к простой жизни, стать отцом детей, без страха ощущать прикосновение женской руки?

Корца редко позволял себе тешиться таким чаянием. Он принял свой жребий как сангвинист. Служил, не задавая вопросов, долгие-долгие годы. Единственным способом избавления от этого проклятия была только смерть.

Но потом он встретил Эрин, задававшую вопросы обо всем и вся. Она дала ему волю не только бросить вызов судьбе, но и надежду на нечто большее.

Но посмею ли я приять сие?

Элисабета ступила перед ним, и взор его от пустыни обратился к ее нежному лицу. Он ожидал, что она обрушит на него злобу, ненависть за то, что ему предложили сей дар. Она же сделала нечто куда худшее.

Погладила его по щеке.

— Ты должен принять сие благодеяние. Ведь ты всегда желал оного. — Ее холодная ладонь задержалась. — Ты сие заслужил.

Он загляделся ей в очи, видя, что она искренне желает ему этого. Чуть кивнул, ведая, что должен сделать, чего заслужил на самом деле. Потом отвел ее руку от своей щеки и благодарно поцеловал в ладонь. Обернулся к Эрин, к книге, покойно сияющей в ее руках, где ей всегда было место.

Каждому — свое место.

Рун знал, что надо всего-навсего коснуться этой книги и огласить свой величайший грех, и тот будет погашен, позволяя душе вернуться к преданному анафеме.

Эрин улыбнулась навстречу, радуясь за него.

Бернард следовал за ним по пятам, откровенно трепеща от предвкушения возможности лицезреть чудо.

— Я так горжусь тобою, сын мой. Я всегда ведал, что ежели кому из нашего Ордена и будет возвращена благодать, то это будешь ты. Ты обретешь свободу.

Рун покачал головой.

Мне никогда не обрести свободы.

Он простер ладонь над книгой, вспомнив мгновение, когда корчился в священном блистании возрожденного ангела, проявившего каждый его грех, включая и величайший, ту черную порчу, которой нет прощения.

Слова Евангелия эхом прозвучали в его мыслях.

…он может изгладить свой величайший грех…

Рун обратил лик к небесам. Друзья его заблуждаются. Руну ведом его величайший грех, как и Тому, кто написал эти слова на странице.

И теперь он возложил на нее длань и молитвенно повел:

— Я возлагаю на себя упразднение величайшего из своих грехов, дабы изнеявствить оный и вернуть то, что некогда исхитил.

При этих словах на лице Эрин мелькнула тревога — и не без причины.

Позади него Элисабета издала судорожный вздох и рухнула на колени.

— Что вы наделали? — шепнула ему Эрин.

Вместо ответа он оглянулся на графиню. Та зажимала ладонями рот и нос, словно могла удержать длань рока. Но черный дым сочился между пальцев, исторгаясь изо рта и носа, образуя темное облако перед ее устрашенным взором. А затем в мгновение ока оно штопором устремилось вниз и скрылось из мира сего.

Элисабета переместила ладони со рта на горло.

И закричала.

Она кричала и кричала.

Истошный вопль звенел над пустыней снова и снова.

Рун подхватил ее на руки, утешая, успокаивая, прижимая к себе.

— Все так, как и должно быть, — приговаривал он. — Как оно и должно было быть с самого начала.

Он увидел, как ее страдальчески искаженное, напуганное лицо порозовело. И впервые за века снова услышал биение ее сердца.

И забылся в этом ритме, желая расплакаться.

Элисабета взирала на него широко распахнутыми глазами.

— Сего не может быть.

— Может, любимая.

— Нет.

— Да, — шепнул он. — Моим величайшим грехом было погубление твоей души. Всегда.

Лицо ее зарумянилось — не от возвращения жизни, а от гнева. Ее серебряные очи потемнели, как грозовые тучи. Острые ногти полоснули его по руке.