«Стройтесь в батальоны», — вот что я вам скажу словами якобинской песенки{212} , и тогда найдётся какой-нибудь великодушный Густав-Адольф{213} , который, видя неминуемую опасность, угрожающую монархическим основам, бросится за три сотни лье от своих владений и сделает для вас то, что сделал Густав для протестантских князей. Или вам угодно заниматься разговорами и сидеть сложа руки? Пройдёт пятьдесят лет, и в Европе будут только одни президенты республик и ни одного короля. А вместе с этими шестью буквами: К-О-Р-О-Л-Ь — будут стёрты с лица земли и служители церкви и дворяне. Вот мы тогда и полюбуемся, как останутся одни кандидаты, заискивающие перед грязным большинством.

Можно сколько угодно разглагольствовать о том, что во Франции сейчас нет полномочного генерала, всем известного и всеми любимого, что армия наша созидалась в целях защиты престола, тогда как в любом австрийском или прусском полку найдётся человек пятьдесят унтеров, понюхавших пороху. Двести тысяч молодых людей из мелкой буржуазии бредят войной.

— Не достаточно ли этих горьких истин? — чванно произнесла некая важная особа, по-видимому, занимавшая весьма видное место среди духовной иерархии, ибо г-н де Ла-Моль, вместо того, чтобы рассердиться, улыбнулся на его слова, что Жюльену показалось весьма знаменательным.

— Достаточно горьких истин, хорошо, сделаем выводы, господа: человеку, которому необходимо отнять гангренозную ногу, бесполезно было бы уверять своего хирурга, что эта больная нога совершенно здорова. Простите меня, если я позволю себе так выразиться, господа: благородный герцог *** — наш хирург{214} .

«Ну, вот, наконец-то заветное слово сказано, — подумал Жюльен, — значит, нынче ночью я помчусь прямёхонько в...»

Основной закон для всего существующего — это уцелеть, выжить. Вы сеете плевелы и надеетесь взрастить хлебные колосья.

Макиавелли

Важная персона продолжала свою речь; видно было, что это человек осведомлённый; Жюльену очень понравилась мягкая, сдержанная убедительность, с которой он излагал свои великие истины:

1. У Англии не найдётся для нас ни одной гинеи, там сейчас в моде экономия и Юм{215} . Никто, даже их святые, не дадут нам денег, а господин Брум{216} поднимет нас на смех.

2. Больше чем на две кампании венценосцы Европы не рискнут пойти без английского золота, а двух кампаний мало, чтобы раздавить мелкую буржуазию.

3. Необходимо создать во Франции вооружённую партию, без чего монархические элементы Европы не отважатся даже и на эти две кампании.

А четвёртый пункт, который я позволю себе вам представить как нечто совершенно бесспорное, заключается вот в чём:

Немыслимо создать вооружённую партию во Франции без помощи духовенства. Я вам прямо это говорю, господа, и сейчас я вам это докажу. Надо всё предоставить духовенству. Находясь денно и нощно при исполнении своих обязанностей, руководимое высокодостойными людьми, кои ограждены от всяких бурь, ибо обитель их за триста лье от ваших границ...

— А-а! Рим, Рим! — воскликнул хозяин дома.

— Да, сударь, Рим! — гордо повторил кардинал. — В каких бы шуточках ни изощрялись на этот счёт в дни вашей юности, когда подобное остроумие было в моде, я говорю вам во всеуслышание, в тысяча восемьсот тридцатом году одно только духовенство, руководимое Римом, сумеет найти доступ к сердцу простого народа.

Пятьдесят тысяч священников повторяют одни и те же слова в день, указанный их владыками, и народ, который в конце концов и даёт вам солдат, восчувствует глас своих пастырей сильнее, нежели всякое витийство мирян... (Этот личный выпад вызвал ропот среди собравшихся.)

— Духовенство обладает силой, превосходящей вашу, — снова заговорил кардинал, возвышая голос, — все шаги, которые вы делали, дабы достичь основной цели — создать во Франции вооружённую партию, — были сделаны нами...

Тут последовали факты... Кто роздал восемьдесят тысяч ружей в Вандее?.. И так далее, и так далее.

— Пока духовенство не получит обратно своих лесов, оно ничего не в состоянии сделать. Стоит только начаться войне, министр финансов предпишет агентам за отсутствием средств выплачивать жалованье только приходским священникам. Ведь Франция, в сущности, — неверующая страна, и она любит воевать. Кто бы ни преподнёс ей войну, он будет популярен вдвойне, ибо воевать — значит, выражаясь на площадном языке, заставить иезуитов пухнуть с голоду; воевать — значит избавить гордых французов от угрозы иноземного нашествия.

Кардинала слушали благосклонно.

— Следовало бы ещё, — добавил он, — чтобы господин де Нерваль оставил министерство, ибо имя его вызывает излишнее раздражение.

Тут все повскакали с мест и заговорили разом. «Сейчас меня опять вышлют», — подумал Жюльен; но даже сам осмотрительный председатель забыл о присутствии и существовании Жюльена.

Все взоры устремились на человека, которого Жюльен сразу узнал. Это был г-н де Нерваль{217} , премьер-министр; он видел его на бале у герцога де Реца.

Смятение достигло апогея, как принято выражаться в газетах по поводу парламентских дебатов. Прошло добрых четверть часа, пока наконец восстановилась относительная тишина.

Тогда поднялся г-н де Нерваль и, наподобие апостола, начал вещать.

— Я далёк от того, чтобы утверждать, — начал он каким-то необыкновенным голосом, — что я вовсе не дорожу постом министра.

Мне указывают, господа, будто имя моё умножает силы якобинцев, восстанавливая против нас множество умеренных. Я охотно ушёл бы, но пути господни дано знать немногим. А мне, — добавил он, глядя в упор на кардинала, — надлежит выполнить то, что мне предназначено. Глас небесный изрёк мне: «Либо ты сложишь голову на эшафоте, либо восстановишь во Франции монархию и низведёшь Палаты на то место, какое занимал парламент при Людовике XV». И я это сделаю, господа.

Он умолк и сел; наступила мёртвая тишина.