Шиллер

Вынужденный провести в Страсбурге неделю, Жюльен, чтобы как-нибудь развлечься, предавался размышлениям о военной славе и преданности отчизне. Был ли он всё-таки влюблён? Он и сам не знал, он чувствовал только, что в его истерзанной душе Матильда властвует безраздельно, — владычица его счастья и его воображения. Ему приходилось напрягать все свои душевные силы, чтобы преодолеть себя и не впасть в отчаяние. Думать о чём бы то ни было, что не имело отношения к м-ль де Ла-Моль, было выше его сил. Честолюбие, мелкие утехи тщеславия когда-то отвлекали его от тех чувств, которые он питал к г-же де Реналь. Матильда поглотила его всего: мысли о будущем неизменно приводили его к ней.

И в этом будущем, каким оно представлялось ему теперь, его ждали одни только неудачи. Этот странный человек, которого мы видели в Верьере таким гордым, таким самонадеянным, теперь впал в другую крайность: скромность его доходила до нелепости.

Три дня тому назад он с великим удовольствием пристрелил бы аббата Кастанеда, но если бы теперь, в Страсбурге, какой-нибудь ребёнок повздорил с ним, он решил бы, что прав ребёнок, а не он. Перебирая в памяти всех своих соперников и врагов, с которыми он сталкивался в жизни, он теперь всякий раз приходил к выводу, что виноваты были не они, а он сам.

Ибо ныне его неумолимым противником было его могучее воображение, которое некогда без устали рисовало ему будущее, полное блистательных успехов.

Одиночество, на которое невольно обречён путешественник, ещё увеличивало власть этого мрачного воображения. Каким сокровищем сейчас был бы для него друг! «Да! — говорил себе Жюльен. — Но есть ли на свете хоть одно сердце, которое бьётся для меня? А если бы у меня и был друг, разве я нарушил бы долг чести, который повелевает мне хранить вечное молчание?»

Он уныло разъезжал верхом в окрестностях Келя; это городок на берегу Рейна, — Дезе{219} и Гувьон Сен-Сир{220} обессмертили его. Немец-крестьянин показывал ему маленькие речушки, просёлочные дороги, островки на Рейне, прославленные мужеством этих великих полководцев. Жюльен держал в левой руке поводья, а в правой развёрнутую превосходную карту, которая украшает «Мемуары» маршала Сен-Сира. Неожиданно весёлое восклицание заставило его поднять голову.

Это был князь Коразов, его лондонский друг, который несколько месяцев назад преподал ему первые правила высшего щегольства. Верный этому великому искусству, Коразов, приехавший в Страсбург накануне, а в Кель всего час тому назад, и за всю свою жизнь не прочитавший ни строки об осаде 1796 года, принялся подробно описывать её Жюльену. Немец-крестьянин глядел на него оторопев, ибо он всё-таки достаточно понимал по-французски и замечал чудовищные нелепости, которые говорил князь. Но Жюльен был за тридевять земель от того, что думал крестьянин; он с удивлением глядел на этого молодого человека, любовался его фигурой и тем, как ловко он сидит в седле.

«Вот счастливый характер! — думал он. — Какие у него замечательные рейтузы! А волосы как хорошо подстрижены! Ах, если бы я был таким, она бы не могла проникнуться ко мне отвращением после трёх дней любви!»

Когда, наконец, князь покончил с осадой Келя, он повернулся к Жюльену.

— Да у вас вид настоящего монаха-молчальника! — сказал он. — Мне кажется, вы переусердствовали, следуя тому правилу серьёзности, которое я когда-то преподал вам в Лондоне. Грустный вид совершенно не соответствует хорошему тону, надо иметь вид не грустный, а скучающий. А если у вас грустный вид, значит, вам чего-то недостаёт, вы в чём-то не сумели добиться успеха. Это значит выставлять себя в невыгодном свете. И, наоборот, если вы скучаете, тогда в невыгодном положении оказывается тот, кто напрасно пытался вам понравиться. Вы поймите, мой дорогой, какую вы допускаете ошибку.

Жюльен бросил экю крестьянину, который слушал их, разинув рот.

— Очень мило, — заметил князь. — В этом есть изящество и благородная небрежность! Очень, очень мило!

И он пустил лошадь вскачь. Жюльен поскакал за ним, преисполненный чувством глупейшего восхищения.

«Ах, если бы я был таким, она не предпочла бы мне этого Круазнуа!» И чем сильнее возмущался его разум нелепыми чудачествами князя, тем сильнее он презирал себя, восхищаясь ими, и горевал, что не может быть таким же. Отвращение к самому себе не может зайти далее этого.

Князь убедился, что Жюльен действительно чем-то подавлен.

— Вот что, дорогой мой, — сказал он ему, когда они въезжали в Страсбург. — Это уже просто дурной тон; вы что, разорились, потеряли всё состояние или, может быть, влюбились в какую-нибудь актриску?

Русские старательно копируют французские нравы, только отставая лет на пятьдесят. Сейчас они подражают веку Людовика XV.

От этих шуток насчёт любви у Жюльена слёзы подступили к глазам. «А почему бы мне и не посоветоваться с этим милым молодым человеком?» — подумал он вдруг.

— Увы, друг мой, да, — сказал он князю, — действительно, вы угадали: я влюблён; хуже того, я покинут. Прелестная женщина — она живёт тут, неподалёку, в одном городке — любила меня страстно три дня подряд, а потом вдруг неожиданно прогнала, и я совсем убит этим.

И он описал князю поведение Матильды и её характер, изобразив всю эту историю под вымышленными именами.

— Можете не продолжать дальше, — сказал Коразов. — Чтобы внушить вам доверие к врачевателю, я докончу за вас ваши излияния. Супруг этой молодой дамы — очень богатый человек, или, может быть, сама она из очень родовитой семьи — это, пожалуй, вернее. Короче говоря, ей есть чем гордиться.

Жюльен молча кивнул головой: сказать что-нибудь у него не хватало мужества.

— Прекрасно! — отвечал князь. — Вот вам три пилюли, довольно горькие. Извольте принять их без промедления:

Во-первых, каждый день видеться с госпожой... как вы её назвали?

— Госпожой де Дюбуа.

— Ну и имечко! — воскликнул князь, покатываясь со смеху. — Простите, я понимаю, для вас это святыня. Итак, вы каждый день должны встречаться с госпожой де Дюбуа, но ни в коем случае не показывайте ей, что вы холодны или что вы разобижены. Не забывайте великое правило нашего века: всегда будьте полной противоположностью тому, чего от вас ожидают. Показывайтесь ей в точности таким, каким вы были за неделю до того, как впервые удостоились её благосклонности.

— Ах, тогда я был совершенно спокоен! — в отчаянии воскликнул Жюльен. — Мне казалось, у меня просто чувство жалости к ней.

— Мотылёк обжигается о пламя свечи, — перебил его князь, — сравнение старое, как мир.