Вот, например, четырнадцатый раздел, под названием «Комплекс громовержца»: «Человек в своем эгоцентризме стремится ощутить вкус бессмертия посредством физических свершений и очертя голову рискует жизнью, лишь бы испытать эгоистическое чувство „победы“. Чувство это ложно и недолговечно, ибо власть природы над человеком абсолютна. Будем откровенны: человеку не место в условиях на грани выживания, поскольку он слабее мухи. Только в труде, в работе, в строительстве и управлении человек обретает смысл жизни, и незачем одурманивать себя, словно наркотиком, карабкаясь на Эверест без кислородной маски и едва не погубив себя и несчастного проводника-шерпа, которому приходится тащить на себе незадачливого героя».

Вот из-за четырнадцатого раздела я и не сказала папе правду. Он бы ни за что меня не пустил. Я и сама не очень-то рвалась в этот поход, но я не хотела, чтобы все наши отправились туда без меня и пережили нечто крышесносное (не знала я, насколько это будет крышесносно).

– Я тобой горжусь! – сказал папа.

А я могла только просипеть:

– Пап…

Я кое-как дотянулась до его руки, и рука ответила на прикосновение, как чуткая мимоза, только наоборот – раскрылась мне навстречу.

– Все будет хорошо, мое облачко! Ухом не моргнешь, как поправишься!

– Глазом, – выдавила я.

– Глазом не моргнешь.

– Честно?

– Конечно!

Через час мой голос начал понемножку возвращаться. Новая медсестра, Суровый Взор (похищенная Белым Халатом с другого этажа, лишь бы умилостивить папу), измерила мне пульс и давление («В норме», – промолвила она и надменно удалилась).

Хотя мне было вполне уютно под яркими лампами, среди мирных больничных звуков вроде тех, что слышишь, когда плаваешь в море с аквалангом, постепенно в голове зашевелились воспоминания о вчерашнем. Попивая кофе, я вполуха слушала сердитое бурчание старичка по ту сторону занавески, приходящего в себя после приступа астмы («Что меня тут держат? Мне домой надо, собаку покормить». – «Мистер Эльфинстоун, еще всего полчасика»), и вдруг передо мной возникла Ханна – слава богу, не такая, какой я ее увидела ночью. Она просто сидела за столом у себя дома, слушала наши разговоры, курила, наклонив голову к плечу, потом безжалостно раздавила сигарету в тарелке из-под хлеба. Она при мне два раза так делала. Еще вдруг вспомнились подошвы ее босых ног – мелкая подробность, ее мало кто замечал: иногда они бывали совсем черные и потрескавшиеся, как асфальт.

– Радость моя, что с тобой?

Я сказала папе, что хочу поговорить с полицейским. Папа неохотно согласился, и через двадцать минут я уже рассказывала инспектору Коксли все, что могла припомнить.

Инспектор Джерард Коксли больше трех часов терпеливо дожидался в коридоре: болтал с дежурной сестрой и выздоравливающими пациентами, пил пепси и «так истово читал журнал для мотоциклистов, что я сразу понял – там зашифрованы его тайные инструкции», брезгливо сообщил папа. Впрочем, терпение, достойное натюрморта, как я поняла, было одной из главных особенностей Джерарда Коксли (см. «Искусственные фрукты, сухофрукты и цитрусы», Своллум, 1982).

Суровый Взор принесла синий пластиковый стульчик, на него долговязый инспектор и уселся, по-женски закинув ногу на ногу. Пристроив на коленке потрепанный зеленый блокнот, он начал делать записи. Писал он левой рукой, ПЕЧАТНЫМИ БУКВАМИ, с той же скоростью, с какой из яблочного семечка вырастает яблонька.

Хорошо за сорок, с растрепанными каштановыми волосами и сонным взглядом пляжного спасателя в самом конце августа, инспектор Коксли был человек немногословный. Папа маячил тенью за его плечом, а я, откинувшись на кучу подушек, старалась рассказать ему все сразу. И что? Едва я заканчивала длинное составное предложение, переполненное важнейшими подробностями, мучительно извлеченными из тьмы прошлого, сейчас уже казавшегося нереальным, кадрами старого фильма со спецэффектами и ненатуральным гримом, – после всего этого инспектор Коксли записывал всего одно слово. В самом крайнем случае – два.

«СЕНТ-ГОЛУЭЙ» 6 ШКОЛЬНИКОВ УЧИТЕЛЬНИЦА ХАНА ШНАЙДЕР МЕРТВА? САХАРНАЯ ГОЛОВА ВАЙОЛЕТ МАРТИНЕС

Этот человек мог бы из диккенсовского романа сделать хокку.

– Осталось всего несколько вопросов, – сказал он, разглядывая свои записи в стиле поэзии э. э. каммингса.[401]

– Когда она подошла ко мне в лесу, у нее была такая кожаная сумка на ремне, а раньше не было. Понимаете?

– Само собой.

СУМКА

– А тот человек, который за нами следил, – мне кажется, это мужчина, но точно сказать не могу. Он был в очках. Найджел из нашей компании тоже носит очки, но в лесу был не он. Он худенький, и очки у него крошечные, а тот человек был крупный, и очки тоже большие. Как донышки от бутылок.

– Ясно.

БУТЫЛКИ

– Еще раз – Ханна что-то хотела мне рассказать.

Коксли кивнул.

– Поэтому она позвала меня отойти от костра и от палаток. А рассказать так и не успела. Мы услышали того человека, и Ханна пошла за ним.

К этому времени голос у меня опять пропал, но я упрямо сипела дальше, стараясь не замечать, как хмурится папа.

– Я понял, понял.

СТОЯНКА С ПАЛАТКАМИ

Инспектор выгнул мохнатую, как рамбутан, бровь, улыбаясь, будто в жизни не встречал такого уникального свидетеля. По всей вероятности, так оно и было. Боюсь, обычно беседы инспектора Коксли со свидетелями касались не убийства или хотя бы кражи со взломом, а банального нарушения правил дорожного движения. Свой пятый вопрос он задал так безмятежно, что я буквально воочью увидела листок бумаги, озаглавленный «СТАНДАРТНЫЙ ОПРОСНИК ДЛЯ СВИДЕТЕЛЕЙ», прикнопленный к доске объявлений в полицейском участке, рядом с подписным листком «52-го еженедельного круглого стола, посвященного угону автомобилей» и «Уголка знакомств», где холостые и незамужние сотрудники полиции размещают объявления о знакомстве объемом не больше двадцати восьми слов.

– Ты не заметила каких-либо нарушений на месте происшествия?