– Да, – отвечаю я. – Точно. Минуту сидим в тишине.

– Ты все еще женат? – спрашивает Ингрид.

– Да.

– Дети?

– Да. Девочка.

– О! – Ингрид откидывается на спинку дивана и затягивается, выдувая тонкие струи дыма из ноздрей.– Жаль, у меня детей нет.

– Инг, ты же никогда не хотела детей.

Она смотрит на меня, но я не понимаю, что она хочет сказать.

– Я всегда хотела детей. Я не думала, что ты хочешь детей, поэтому ничего не говорила.

– Ты все еще можешь родить.

– Да ты что? – смеется Ингрид. – У меня есть дети, Генри? В две тысячи шестом году у меня есть муж, дом в Виннетке и два с половиной ребенка?

– Не совсем. – Я ерзаю на диване.

Боль ушла, но осталась скорлупа от нее, пустое пространство, где должна быть боль, но на ее месте лишь ожидание боли.

– «Не совсем», – передразнивает Ингрид. – Что значит – не совсем? То есть «не совсем, Ингрид, на самом деле ты торговка наркотой»?

– Ты не торговка наркотой.

– Значит, не торговка. Что ж, отлично. – Ингрид тушит сигарету и скрещивает ноги. Мне всегда нравились ноги Ингрид. На ней туфли на высоком каблуке. Наверное, они с Селией были на вечеринке. – Крайностей нет, это я поняла: я не мать семейства, и я не бомжиха. Ну же, Генри, намекни мне.

Я молчу. Не хочу играть в эту игру.

– Отлично, давай на выбор. Значит, так: а) я стриптизерша в самом поганом клубе на Раш-стрит. Так: б) я в тюрьме за то, что зарубила Селию и скормила ее Малькольму. Так. Ага: в) я живу в Рио-Дель-Соль с инвестиционным банкиром. Как насчет этого, а, Генри? Что-нибудь похоже на правду?

– Кто такой Малькольм?

– Доберман Селии.

– Дай подумать.

Ингрид играется с зажигалкой.

– Как насчет: г) я умерла? – Я вздрагиваю. – Как тебе такая мысль?

– Хреновая мысль.

– Правда? А мне она больше всего нравится. – Ингрид улыбается. Это недобрая улыбка. Скорее напоминает гримасу. – Мне она так нравится, что натолкнула меня на одну идею.

Она встает, идет через комнату, по коридору. Слышу, как она открывает и закрывает ящик. Снова появившись в комнате, она держит одну руку за спиной. Встает напротив меня, говорит: «Сюрприз!» – и наставляет на меня пистолет.

Это не очень большой пистолет. Тонкий, черный, сияющий. Ингрид держит его у талии, небрежно, как будто она на вечеринке. Я смотрю на пистолет.

– Я могла бы пристрелить тебя, – говорит Ингрид.

– Могла бы.

– А потом я могла бы пристрелить себя.

– И такое возможно.

– Но это будет?

– Не знаю, Ингрид. Ты должна решить.

– Ни черта подобного, Генри. Скажи, – требует Ингрид.

– Хорошо. Нет. Так не будет.

Я стараюсь, чтобы голос звучал уверенно. Ингрид ухмыляется.

– А что, если я захочу, чтобы это было так?

– Ингрид, отдай мне пистолет.

– Подойди и отними.

– Ты собираешься меня пристрелить? Ингрид качает головой, улыбаясь. Я слезаю с дивана на пол, ползу к Ингрид, тащу за собой платок, ползу медленно, из-за действия обезболивающего. Она отходит назад, не отводя от меня дула. Я останавливаюсь.

– Ну же, Генри. Хорошая собачка. Доверчивая собачка.– Ингрид снимает пистолет с предохранителя и делает два шага ко мне. Я замираю. Она целится прямо мне в голову. Но затем смеется и приставляет пистолет к своему виску. – А как насчет этого, Генри? Так будет?

– Нет. – «Нет!»

– Уверен, Генри? – хмурится она. Перемещает пистолет к своей груди. – А так лучше? В голову или в сердце, Генри?

Она делает шаг вперед. Я могу дотронуться до нее. Могу схватить ее, но Ингрид пинает меня в грудь, я падаю на спину, лежу на полу, глядя вверх на нее, Ингрид наклоняется и плюет мне в лицо.

– Ты любил меня? – спрашивает Ингрид, глядя на меня сверху.

– Да, – отвечаю я.

– Врешь.

И она спускает курок.

18 ДЕКАБРЯ 2006 ГОДА, ПОНЕДЕЛЬНИК

(КЛЭР 35, ГЕНРИ 43)

КЛЭР: Просыпаюсь посреди ночи. Генри исчез. Я в панике. Сажусь в кровати. Мысли кишат в голове. Может, его переехала машина, он застрял в пустом здании, он замерз. Слышу звук: кто-то плачет. Думаю, что это Альба – может, Генри пошел проверить, что не так с Альбой? – поэтому встаю и иду в ее комнату, но Альба спит, прижавшись к мишке и сбросив на пол одеяла. Иду на звук по коридору, и там, на полу в гостиной, сидит Генри, уткнув лицо в руки.

– Что случилось? – спрашиваю я, присаживаясь рядом.

Генри поднимает лицо, и я вижу, что у него на щеках блестят слезы в свете фонарей, падающем из окон.

– Ингрид умерла,– отвечает Генри. Я обнимаю его:

– Ингрид умерла уже давно,– тихо говорю я. Генри трясет головой:

– Годы, минуты… не имеет значения,– говорит он.

Мы сидим на полу. Наконец Генри произносит:

– Думаешь, уже утро?

– Конечно.

Небо все еще темное. Птиц не слышно.

– Давай вставать,– говорит он.

Привожу кресло-каталку, помогаю ему забраться и везу в кухню. Приношу его купальный халат, и Генри одевается. Сидит за кухонным столом, глядя в окно на покрытый снегом задний дворик. Где-то вдалеке продирается по дороге снегоуборочная машина. Включаю свет. Насыпаю в фильтр кофе, лью воду, включаю кофеварку. Открываю холодильник, но когда спрашиваю Генри, что он хочет на завтрак, он только качает головой. Сажусь за кухонный стол напротив Генри, и он смотрит на меня. Глаза красные, волосы торчат в разные стороны. Руки тонкие, лицо унылое.

– Это была моя ошибка, – говорит Генри. – Если бы меня там не было…

– Ты мог остановить ее?

– Нет. Но пытался.

– Что ж тогда скажешь..

Кофеварка начинает оглушительно трещать. Генри проводит руками по лицу.

– Меня всегда удивляло, почему она не оставила записки,– говорит он.

Я собираюсь спросить, что он имеет в виду, но вижу, что Альба стоит на пороге кухни. На ней розовая ночная рубашка и зеленые тапочки с мышиными мордами. Альба смотрит, прищурившись, и зевает при ярком электрическом свете.

– Привет, ребенок, – говорит Генри.

Альба подходит к нему и опирается на подлокотник кресла-каталки.