Его лесть насмешила меня, но я должна сказать, что она доставила мне удовольствие, особенно после высокопарных лекций моего премьер-министра.

Однако Дизраэли отклонил мое предложение. Вероятно, он думал, что это ограничит его деятельность в палате общин. Но он сказал:

— Ваше величество были так милостивы ко мне, что я возьму на себя смелость высказать предложение.

— Прошу вас, — отвечала я.

Он поколебался немного, и на лице его отразилась боль. У него были такие выразительные черты лица…

— Речь пойдет о Мэри Энн, — сказал он.

Он всегда очень непринужденно говорил со мной о своей жене. И мне стало казаться, что я с ней знакома. Каждый его рассказ добавлял какую-нибудь деталь к облику этой замечательной женщины. Я помню, как однажды, когда он должен был произнести в палате очень важную речь, она поехала с ним; когда он выходил из экипажа, ей прищемили руку дверцей. Она испытала мучительную боль, но не издала ни звука, боясь, что это взволнует его и отвлечет от предстоящего выступления.

Я рассказывала ему о добродетелях Альберта, и он часто говорил, смеясь, что мы соперничаем друг с другом, превознося достоинства своих супруга и супруги. Затем мы вздыхали и говорили о том, как нам повезло. Теперь он сказал:

— Мэри Энн очень больна. Она думает, что я об этом не знаю. Она делает вид, что все благополучно. Однако ей осталось жить около года.

— О, как ужасно! Я так сожалею.

— О ваше величество… милая, добрая… вы изумительны! Да, Мэри Энн недолго быть со мной, и я знаю, что ваше величество понимает, как немногие, всю глубину моей скорби. Я с трудом удерживалась от слез. Немного помолчав, он продолжал:

— Вот в чем заключается моя просьба. Если бы Мэри Энн могла получить титул, независимо от меня. До того… как она умрет…

— Разумеется! — воскликнула я. — Я сама позабочусь, чтобы это было сделано.

Он поднес мою руку к губам. На лице его выражалось более чем благодарность: это было обожание. Итак, Мэри Энн стала графиней Биконсфилд.

Он рассказал мне, как она была счастлива, и благодарил меня за все, что я для него сделала. Я сказала ему, что это пустяки. Это он сделал многое для меня. Он был моим добрым другом и всегда им останется. И я надеялась, что, когда придет время, и он будет нуждаться в утешении, он обратится ко мне.

Хотя мы виделись реже, чем я того желала бы, поскольку правительство возражало бы против моей слишком близкой дружбы с лидером оппозиции, ничто не могло помешать нам писать друг другу. Я с нетерпением ждала его писем. Они были всегда так забавны, остроумны и полны всяких сплетен. Они меня очень радовали. Я послала ему примулы из Осборна. Он ответил мне благодарственным письмом. Отныне, писал он, это будет его любимый цветок.

По-прежнему ходили клеветнические слухи о Джоне Брауне и обо мне. Я настолько к ним привыкла, что просто их игнорировала.

Правда, они стали иного толка — я якобы интересуюсь спиритизмом. Это повальное увлечение незадолго перед тем охватило страну, и многие клятвенно свидетельствовали, что входили в контакт с умершими. И теперь мою дружбу с Джоном Брауном объясняли тем, что я использую его как медиума, чтобы общаться с Альбертом. Если бы только я могла общаться с моим возлюбленным, как бы я была счастлива!

Я знала, что, если бы он только мог, он бы пришел ко мне. Конечно, все эти разговоры о спиритизме заинтересовали меня; я часто говорила об этом с моими придворными дамами; я слушала их рассказы о необычайных происшествиях. Мы даже устроили несколько сеансов в темноте. Но Альберт так и не появился. Все эти сплетни о Джоне Брауне-медиуме казались мне нелепостью. Трудно было представить, что прямолинейный, немного грубоватый Джон Браун общается с потусторонним миром. Удивительно, откуда брались подобные слухи, но все же лучше, чтобы Джона Брауна считали медиумом, чем моим любовником. Я всегда думала, насколько пустой должна была быть собственная жизнь людей, чтобы они проявили столь активное любопытство к чужой жизни.

Я всегда помнила, как Альберт желал, чтобы при дворе бывали писатели; он думал, что их общество гораздо интереснее, чем общество тех, кто обычно составлял наше окружение. Я была против, опасаясь, что разговоры будут идти о таких высоких материях, что мне будет трудно принимать в них участие. Так, по глупости, я лишила Альберта удовольствия. Теперь я решила пригласить некоторых писателей ко двору. Меня не столько интересовали книги, сколько написавшие их люди, а уверенность Альберта, что это люди выдающиеся, побудила меня осуществить то, к чему я не была склонна при его жизни.

Разумеется, я всегда восхищалась Теннисоном. Его поэма «In Memoriam» принесла мне большое утешение, и я написала ему об этом. Он бывал у меня в Осборне и в Виндзоре. Это был обворожительный человек, с которым было очень легко разговаривать.

Я прочла «Мельницу на Флоссе» Джорджа Элиота[69], но особенно я увлекалась романами Диккенса. Я пригласила его в Букингемский дворец, где имела с ним очень интересную беседу, вновь упрекая себя за то, что отвергла предложение Альберта приглашать подобных людей ко двору. Они очень отличались от тех, кого я обычно встречала. Они высказывали много очень интересных мыслей. Я не уверена, что желала бы продолжительного общения с ними, но, прочитав их книги, было любопытно встретиться с ними и узнать в какой-то степени, что они собой представляли.

Я погружалась в мир, созданный Диккенсом, такой отличный от того, в котором я жила. Я просила Диккенса прислать мне его книги с автографами. Он был очень доволен моим приглашением. Со слезами на глазах мы говорили с ним о малютке Нелл. Он был одним из сердечных, глубоко чувствующих людей, к которым я сразу же располагалась.

Я подарила ему «Страницы из дневника», и он попросил меня надписать книгу для него. «От смиренного автора величайшему», — написала я.

Примерно в это время разразился скандал с делом Мордонтов. Альберт и я всегда опасались, что с Берти будут осложнения, и, к великому моему сожалению, мы оказались правы!

Я всегда знала, что Берти вел то, что называют «двойной жизнью». Это было очень дурно. У него была добродетельная жена, любимая народом, признанная одной из самых красивых женщин в Англии; у него было четверо прелестных детей; казалось, у него было все. И все же он оказался замешанным в скандале, и каком скандале!

Я знала, бурная ночная жизнь, актрисы, карточная игра — все это рано или поздно должно было кончиться катастрофой.

Но это было ужасно. Я была потрясена. «Возникло некое неприятное осложнение», — писал мне Берти. Он был вызвана суд. В суд! Принц Уэльский! Я никогда не слышала ничего подобного.